Мемуары знатной дамы: путь от фрейлины до эмигрантки. Из потонувшего мира

Наш кружок состоял из m-me Ону, моего брата, военного агента полковника Веригина и меня. Максимов часто жаловался на то, что князь за столом по-разному относился к своим гостям. M-me Ону, жена посланника, была нашей постоянной спутницей. Она была очень образована, знала хорошо Константинополь и служила нам прекрасным проводником по дервишам, мавзолеям, базарам и памятникам старины. Если бы она была немного красивее и не так кричаще образованной, она была бы более привлекательной. Едва она хотела понравиться мужчине, как она тотчас же всходила на своего Пегаса и поднималась с ним на такую головокружительную высоту, на которую ее партнер, часто бывавший просто вьючной лошадью или даже ослом, не мог за нею подняться. Ввиду того, что со мной она была проще и не подавляла меня своим превосходством, я выносила ее лучше, чем мой брат или полковник Веригин, которому она очень старалась понравиться.

После обеда секретари и драгоманы исчезали; брат мой и Веригин отправлялись либо в клуб, либо в офицерское собрание, а я заканчивала вечер в обществе князя, на балконе с видом на Босфор. Мы много болтали о Петербурге, а иногда он мне читал свои исторические труды, которым он предавался с большим рвением. Его исторические изыскания ограничивались преимущественно концом XVIII века, эмиграцией и царствованием Павла I.

Однажды он рассказал мне свой роман с m-me де Буркенэ. Она была женой его товарища – француза, когда он еще впервые был русским послом в Константинополе. Этот роман кончился для него трагедией, так как m-me Буркенэ внезапно покинула своего мужа и в один прекрасный день без всяких предупреждений появилась у него. Это послужило поводом к большому скандалу. Князь Лобанов лишился места и как честный человек счел долгом посвятить свою жизнь m-me де Буркенэ, что ранее, конечно, не входило в его расчеты. Ввиду того, что она была католичкой, развод был невозможен, но корабли были уже сожжены, – она принесла ему в жертву свое положение в семье и в обществе, и будущее его было загублено. Они два года путешествовали, и она у него умерла. Лобанов вернулся в Россию, вступил в Министерство внутренних дел и был назначен губернатором в Орел. Немного спустя министр земледелия Валуев сделал ему предложение стать его товарищем. После турецкой войны m-me де Буркенэ была забыта, и император назначил Лобанова снова посланником в Константинополь. Тогда еще он не думал о союзе с Францией. Лобанов находился в тесной дружбе с графом Гацфельдом, бывшем впоследствии посланником в Лондоне. Оба они были высоко образованными людьми и симпатизировали друг другу. Графа Гацфельда Бисмарк заставил развестись с женой, с которой он, после оставления им Константинополя, снова сошелся. Мы с братом и князем Лобановым часто рассуждали о Турции, которую Лобанов любил значительно более освобожденных Россией государств. Он отзывался с некоторым пренебрежением о сербских и болгарских братушках. Впрочем, пренебрежительно о них отзывалось тогда все русское офицерство, что я считаю несправедливым, так как долголетние притеснения должны же были влиять подавляющим образом на психику этих народов. Отношения же к туркам после войны были очень сердечны. Русские офицеры и солдаты возмущались, когда в лавках их славянские братья требовали плату за товар: «Как, негодяй, ты требуешь денег у меня, пришедшего сюда положить за вас свою жизнь!»

Константинополь, единственная столица в мире, в которой иностранным женщинам разрешено видеть более, чем мужчинам: все эти тайны Востока, произрастающие и скрывающиеся за деревянными решетками (мушарабисами), доступны лишь женскому глазу; даже турки в этом мало осведомлены, так как они обыкновенно знают лишь то, что творится в их доме и в доме ближайших родственников. Я расскажу о своем посещении Наули-ханум, дочери Мустафы Фациль-паши, брат которого Хедив был так известен своей расточительностью и разорил свою страну, желая устроить достойную встречу императрице Евгении во время открытия Суэцкого канала.

Мустафа-паша был очарован Парижем и сходил с ума по всему, носившему на себе признаки французской культуры. Он воспитал свою единственную дочь на европейский лад. Когда я с ней познакомилась, она была очень элегантной, парижского склада, 28-летней женщиной. Она приняла меня и m-me Ону с нескрываемой радостью. «Какое счастье, – сказала она нам, – говорить с людьми, вносящими в мое одиночество свежую струю европейской культуры». Она заговорила о своих страданиях, жаловалась на оторванность от внешнего мира, давала на наши вопросы подробные ответы и пригласила нас к обеду, за которым прислуживали ей евнухи, в черных одеяниях, так называемых стамбулинах. Эти евнухи держались чрезвычайно торжественно и производили впечатление чего-то среднего между господином и слугой.