Мемуары

Вернись в смесительное лоно,
Откуда, Лия, ты пришла.
За то, что солнцу Илиона
Ты желтый сумрак предпочла.

И «роковая перемена», и любовь к иудею, и, главное, «Ты будешь Лия — не Елена» — все это отражает подлинное соотношение сил в браке Мандельштамов. У них была не страсть, а что-то другое, не менее сильное — ощущение полной раскованности. Тот же процесс мы наблюдаем в стихотворении «Я с дымящей лучиной вхожу…». Его толкуют обычно однозначно, позволяя себе даже печатать его под заглавием «Неправда», впервые помещенное так в мало авторитетном мюнхенском альманахе «Мосты». Комментаторы при этом игнорируют основное свойство мандельштамовского слова, толкуя его как алле­горию — обязательно политическую и обязательно антисталинскую (якобы, как утверждает Н. Я., Сталина в народе называли «шестипалым», то есть колдуном или сатаной). Но слово Мандельштама многослойно, несет в себе несколько смыслов. Из них самый тайный часто оставался не совсем ясным ему самому. Вот почему О. Э. мог в письмах к Наде быть нежным и заботливым до «неправдоподобия» (см. Ахматову), а в стихах называть ее с резкой грубостью. Это — вмурованный на самое дно многоэтажного слова поэта подспудный смысл его отношений с Надей, ворвавшийся в его поэзию помимо его воли. Недаром еще в 1912 году Мандельштам писал в рецензии на сборник стихов И. Эренбурга «Одуванчики»: «Истинное поэтическое целомудрие делает ненужным стыдливое отношение к собственной душе».

Об особом таланте Нади вызывать собеседника на доверительную откровенность вспоминал в конце своей жизни филолог и писатель Эдуард Григорьевич Бабаев. Его молодость прошла в Ташкенте, куда приехала во время войны уже овдовевшая Надежда Яковлевна Мандельштам. Он сразу подпал под ее всепоглощающее влияние. Процесс овладения ею душами молодых он обозначил словом «спираль» и описывал этот прием так: «вначале она снимала один еще поверхностный слой сомнений, стесняющих поведение мальчика. Постепенно она повышала свой интерес к нему, а под конец угадывала самую болезненную точку в его самосознании и с легкостью ее снимала оброненным якобы вскользь освобождающим словом. Это было уже не сочувственное понимание, а настоящее отпущение грехов. Вот что создавало необыкновенную легкость в общении с ней». В таких играх протекала вся вторая половина ее жизни. Но не так это было просто, когда она жила рядом с гениальным поэтом. Разобраться в этой сложности нам поможет внимательное перечитыванье стихотворения «Я с дымящей лучиной вхожу…»:

Я с дымящей лучиной вхожу
К шестипалой неправде в избу:

Дай-ка я на тебя погляжу –
Ведь лежать мне в сосновом гробу!

А она мне соленых грибков

Вынимает в горшке из-под нар,
А она из ребячьих пупков

Подает мне горячий отвар.

– Захочу, – говорит, – дам еще…

Ну, а я не дышу, – сам не рад.
Шасть к порогу – куда там! – B плечо
Уцепилась и тащит назад.

Тишь да глушь у нее, вошь да мша,

Полуспаленка, полутюрьма.
– Ничего, хорошо, хороша!
Я и сам ведь такой же, кума.

Оно принадлежит к так называемому «волчьему циклу» 1930—1932 гг. Но, несмотря на промелькнувшую в черновиках к «За дремучую доблесть грядущих веков» метафору «шестипалая неправда», оно вводит в этот цикл совсем несвойственный ему мотив покаяния и вины. В чем вины? Кому он изменил? Цикл открывается стихотворением «Я вернулся в мой город, знакомый до слез». Как мы помним, это борьба с угрозой смерти. Свидетелем рождения этого стихотворения и первым его слушателем оказался Борис Сергеевич Кузин. Он воочию видел, на какой черной лестнице жил в эти дни в Ленинграде Мандельштам. В полутемной комнате старшей сестры Нади, которую приютил и прописал в своей квартире родной дядя Хазиных. Оно написано в декабре 1930 года. Но Кузин — нечаянно? — охарактеризовал это мрачное жилье словами из стихотворения, написанного уже в Москве, через пять месяцев после Ленинграда. И все-таки там появляется «полуспаленка-полутюрьма» и главное — «сосновый гроб».