Менады

Я прочитал статью профессора Паласина в антракте, после Мендельсона и Штрауса, которые принесли Маэстро бурные овации. Прогуливаясь по фойе, я несколько раз задавался вопросом: заслуживает ли исполнение обеих вещей таких восторгов и почему сегодня так неистовствует публика, которая, по моим наблюдениям, не отличается особой эмоциональной щедростью. Но юбилей, как таковой, – это широко распахнутые ворота для человеческой глупости, и я решил, что сегодня почитатели Маэстро впали в какое-то безумие. В баре я столкнулся с доктором Эпифанией и его семейством, и пришлось потратить на них несколько минут. Дочери Эпифании – раскрасневшиеся, возбужденные, – окружив меня, разом закудахтали (они вообще походили на каких-то птиц). Не правда ли, Мендельсон просто божественный, не музыка, а бархат, тончайший шелк, неземной романтизм! Ноктюрн, его можно слушать до конца жизни, а скерцо – это чудо, оно сыграно руками фей. А Бебе больше понравился Штраус, в нем такая сила, это истинно немецкий Дон Жуан, от его валторн и тромбонов у нее мурашки по коже. Я мысленно увидел эти мурашки. Доктор снисходительно улыбаясь, смотрел на дочерей.

– Ах, молодежь! Если б они слышали Рислера [5], если б знали как дирижировал сам фон Бюлов [6]! То было время!

Девушки смотрели на него чуть ли не с яростью. Росарио сказала, что нынешние оркестры куда лучше, чем полвека назад, а Беба решительно пресекла попытку отца усомниться в исключительном таланте Маэстро.

– Разумеется, разумеется, – сказал доктор Эпифания. – Я и сам считаю, что сегодня он просто гениален. Сколько огня, до чего вдохновенно! Мне давно не случалось так аплодировать. Вот полюбуйтесь!

Доктор Эпифания с гордым видом протянул мне ладони, такие красные, будто он только что натер свеклу. Как ни забавно, но у меня сложилось совсем иное впечатление, мне казалось, что Маэстро не в ударе, что у него, не иначе, как побаливает печень, что на сей раз он не выкладывается, а напротив – сдержан, даже суховат. Я наверно, был единственным в театре, кто так думал, потому что встретившийся мне Кайо Родригес чуть не повис у меня на шее.

– «Дон Жуан» – это грандиозно, Маэстро – потрясающий дирижер, – сказал он восторженно. – Ты заметил то место в скерцо Мендельсона, там, будто не оркестр, а приглушенные голоса дуэнде [7].

– Честно говоря, – заметил я, – для начала хотелось бы знать, как звучат голоса этих дуэнде?

– Что с тобой? – воскликнул Кайо, наливаясь кровью, и я увидел, что он возмущен до глубины души. – Неужели ты не способен услышать такое? Сегодня наш Маэстро превзошел самого себя, он – настоящий гений. Похоже, ты нарочно строишь из себя какого-то дурня.

В эту минуту нас настигла взволнованная Гильермина Фонтан, которая слово в слово повторила все, что наговорили дочки доктора Эпифании. При этом они с Кайо то и дело смотрели друг на друга со слезами в глазах, растроганные своим восторгом и взаимным согласием душ, от которого люди добреют, правда ненадолго. Я взирал на них, мало что понимая, силясь осмыслить откуда эти неумеренные излияния чувств. Ну, допустим, я не каждый вечер хожу на концерты и не в пример им могу спутать Брамса с Брукнером или наоборот, что в их кругу посчитают непростительным невежеством. Но по правде, эти воспаленные лица, эти потные шеи, эта готовность аплодировать, аплодировать где угодно, пусть в фойе или посреди улицы, наводили меня на мысль о каких-то атмосферных влияниях, о повышенной влажности воздуха, о магнитных бурях, словом о тех вещах, что сказываются на поведении человека.

Помнится, я даже подумал, нет ли в зале какого-нибудь шутника, который решил повторить опыты доктора Окса [8], чтобы так взвинтить всю публику. Гильермина прервала мои раздумья, дернув меня за руку (мы были едва знакомы).

– Сейчас – Дебюсси, – прошептала она в сильнейшем возбуждении. – Кружева волн, Море.

– Счастлив буду его услышать, – сказал я, стараясь попасть в тон.

– Вы представляете как прозвучит La Mer y нашего Маэстро?

– Безупречно, – оборонил я, глядя на нее в упор, чтобы проследить, как она воспримет мою реплику.