Менады

Гильермина явно обманулась, ожидая от меня большего пыла, и демонстративно повернулась к Кайо, который глотал содовую, как одуревший от жажды верблюд; оба блаженно стали прикидывать, какой изысканной будет вторая часть «Моря» и как мощно прозвучит третья. Я решил пройтись по коридорам, затем вернулся в фойе и везде натыкался на этот исступленный восторг публики, который в какой-то мере меня трогал, но скорее раздражал. Громкое жужжанье разворошенного улья било по нервам – я сам вдруг разволновался и попросил вместо обычной – двойную порцию содовой. Так или иначе было досадно, что я почти вне игры, что смотрю на все со стороны, как энтомолог. Но что поделаешь! Такое происходит со мной везде и всюду и, если на то пошло, я уже отчасти пользуюсь этим, чтобы не связываться ни с чем всерьез. Когда я вернулся в партер, все уже сидели на своих местах, пришлось обеспокоить весь ряд, чтобы добраться до своего кресла. Что-то было смешное в том, что публика уже расселась, в нетерпении ожидая оркестрантов, которые словно нехотя выходили на сцену. Я взглянул на галерку и балконы – сплошная черная масса, будто мухи в банке из под варенья. В ложах мужчины в черных костюмах смахивали на вороньи стаи. То тут то там вспыхивали и гасли огоньки – это меломаны, что приходят с партитурами, проверяли свои фонарики. Но вот огромная центральная люстра стала медленно тускнеть, и в густеющей темноте зала навстречу вышедшему на сцену Маэстро покатились горячие аплодисменты. Занятно, но я вдруг подумал, что есть что-то общее между тем, как эти нарастающие звуки постепенно теснят свет, и как не сразу вступает в игру мой слух, а зрение позволяет себе передышку.

Слева яростно била в ладони сеньора Джонатан, и не одна она – весь ряд. Но справа, через два-три кресла, я заметил человека, который сидел совсем неподвижно, чуть склонив голову. Слепой? Конечно слепой, я, похоже, угадал блики на его белой палке и совершенно бесполезные очки. Во всем зале лишь мы вдвоем не аплодировали, и у меня, естественно, возникло любопытство к нему. Сесть бы рядом, завязать разговор: как никак – это человек, дерзнувший не аплодировать, и, стало быть, достоин интереса. Двумя рядами впереди докторские дочки исступленно били в ладоши, да и сам доктор не отставал от них. Маэстро слегка кивнул публике, глянул раза два наверх, откуда волнами скатывался грохот, врезаясь в аплодисменты партера и лож. Мне показалось, что у Маэстро не то вопрошающее, не то встревоженное выражение лица; его обостренный слух, должно быть, уловил, что сегодня, на его юбилейном концерте с публикой происходит нечто странное. «La Меr», разумеется, вызвало овацию не менее восторженную чем Рихард Штраус, что, вполне понятно. Я и сам не устоял перед звуковым натиском с его всплесками в финальной части и хлопал до боли в ладонях. Сеньора Джонатан плакала.

– Ну нет слов! – прошептала эта сеньора, повернув ко мне совершенно мокрое лицо, словно только что попала под струи дождя. – Просто нет слов!

Маэстро то исчезал, то появлялся, и, как всегда, изящно взлетал на дирижерский подиум с легкостью аукционера. Он поднял своих музыкантов, и в ответ с удвоенной силой грянули новые аплодисменты и новые «браво!». Слепой, что сидел справа от меня, тоже аплодировал, но очень мягко, щадя ладони, – мне доставляло особое удовольствие наблюдать, с какой подчеркнутой сдержанностью он, весь собранный, почти отсутствующий, голова опущена, отдает дань этому невероятному юбилею. Бесконечные «браво» – обычно они звучат обособленно, выражая чье-то индивидуальное мнение, – неслись отовсюду. Поначалу не было такого половодья аплодисментов, как в первом отделении концерта. Но через минуту-другую музыка, похоже, отошла в сторону, теперь рукоплескали не «Дон Жуану» и не «Морю», а самому Маэстро и еще, пожалуй, тому единодушию, той общей слиянности восторженных чувств, которые наводнили весь зал; овация, черпавшая силы в себе самой, все нарастала и делалась почти нестерпимой. Раздраженный, я глянул влево и заметил женщину в красном платье, – она рванула к сцене, истово аплодируя на бегу, и остановилась практически у самых ног Маэстро. Поклонившись в очередной раз публике, Маэстро увидел прямо перед своим носом взбудораженную сеньору в красном и отпрянул в изумлении. Но немыслимый рев, который несся с верхних ярусов, заставил его поднять голову и приветственно вскинуть левую руку, что он делал крайне редко. Его жест вызвал новый взрыв восторгов и к яростным аплодисментам присоединился топот ног в ложах и амфитеатре. Ну все это уже за гранью!