Менахем-Мендл. Новые письма

А теперь я должен Вам описать, каков был мой приезд домой к жене и детям, описать все подробно, как Вы любите; но если вдруг это описание выйдет не таким ладным, как у Вас, не держите на меня обиды — каждый проповедует, как умеет.

Приехал я в наши края, то есть приехал на поезде еще вчера, но, поскольку грязи тут по колено, тащился до местечка на телеге всю ночь, чуть было не остался справлять Пейсах вместе с извозчиком и лошадьми. Вам, должно быть, издавна знакома тамошняя грязь, а с тех пор, как было решено замостить городские улицы, грязи, как назло, стало еще больше. Представьте себе, что у нас между тем ходят без калош, полная дикость, а женщины, чтоб они были здоровы, еще лучше придумали: ходят вовсе в одних чулках! Добравшись утром до города, все, кто ехал в буде[575], вынуждены были выйти и дальше тащиться, прошу прощения, пешком по грязным улицам и через рынок. Мне прямо стыдно стало. Знакомые останавливали меня посреди этой грязи, каждый норовил вместе с «шолом-алейхем» еще ввернуть какую-нибудь остроту. «А, как поживаете?» — «Какой гость, Менахем-Мендл!..» — «Что слышно в Егупце на ярмарке?» — «Гляньте-ка, он в шляпе и резиновых калошах!» — «Смейтесь, смейтесь, — говорю я, с трудом вытягивая ноги из грязи, — можете смеяться, сколько влезет, весь свет, кроме вас, ходит в калошах, а у вас тут прямо Святая Земля…» Короче, как-то доплелся до дома. А там полный разгром. Кошеруют[576], убирают, готовят, дым столбом, хозяйка кричит, прислуга вопит, шум, гам, оглохнуть можно — не шуточное дело, канун Пейсаха! Первой, кого я встретил, была моя собственная, не похудевшая ни на волос, теща, чтоб она была здорова. Она стояла в доме, склонившись над какой-то деревянной лежанкой, платок завязан под подбородком, в одной руке — черепок с керосином, в другой — сметка из перьев, клопов выводит. Увидев меня, она ничуть не удивляется, продолжает делать свое дело и говорит, будто сама с собой, так и сыплет:

— Легок на помине, лучше бы о Мессии вспомнили…[577]Приехал, зятек… Не искали, сам нашелся… Неслыханное дело, муж приехал… Только с того света не возвращаются… Кабы не канун Пейсаха, я бы печку сломала… Не зря вчера кошка умывалась, а собака кишки съела…[578] Шейна-Шейндл, дочка, а ну-ка иди сюда, приехало-таки оно, сокровище твое, венец золотой, орн-койдеш[579] наш, освобождай помойное ведро…

На эти слова в испуге прибежала моя жена.

— Тьфу на тебя! — говорит она мне. — Нашел время приехать домой! Ты там тешился всякими безумствами, валялся на всех чердаках, занимался всеми непотребствами и, наконец, приперся домой как раз в канун Пейсаха, когда вычищают последнюю крошку квасного и некогда ни слова сказать, ни платья переодеть, чтобы не ходить как чумичка, чтобы так ходили твои егупецкие дамы, чтоб им сгореть, а за то, что они тебя там клещами держали, чтоб им не дожить до второго дня Пейсаха, Господи! Хоть бы спросил, язви тебя: как дела, как дети? Сореле, Фейгеле, Йоселе, Нехеменю, Мойше-Гершеле, папа приехал, с трудом узнаете, такую бы жизнь моим врагам, как ты расчудесно выглядишь в этой твоей шляпе, ну, что ты скажешь про этого ребенка, чтобы мне было за его косточки, не вымыл голову, наказание ты мое, мало я с ними мучаюсь весь год, так на тебе, еще и в канун Пейсаха, не накажи меня, Господи, за эти слова!..

Правду Вам сказать, мой дорогой друг, я своих детей почти не узнал, а они меня — и подавно. И хотя моя жена встретила меня не так приветливо, как я на это рассчитывал, все же я увидел, что она довольна, потому что, когда я целовал детей, она отошла в сторону, чтобы не было видно, как она плачет… Лучше и приветливее всех меня встретил тесть. Он обрадовался мне как отец родной, или как ребенок, или как заключенный, который долго-долго сидит в одиночке, а тут к нему подсадили еще одного заключенного… Мой тесть — человек очень красивый, с красивыми черными глазами и красивой бородой, только сильно сдал за последние годы, волосы у него побелели, как снег. Он поприветствовал меня и спросил: «Как дела?», а потом подмигнул, приглашая зайти в свою спальню, и уж там-то со мной расцеловался.

— Знаешь что, Мендл, я тебе скажу? — говорит он мне со вздохом. — Старею! Что ни год, то хуже себя чувствую, что ни год, то старше становлюсь… Присядь-ка рядом и расскажи мне, что слышно нового, ты-то везде побывал, что делается с евреями, в чем там взаправду было дело с Дрейфусом, что говорят о войне и какие ходят разговоры о Палестине?[580]Здесь ведь никто ничего не знает, совершеннейшие невежды.

Тесть только начал обстоятельный разговор, как тут из-за двери донесся вопль моей тещи:

— Борех! Борех? (Первый «Борех» — это она просто вопит, а второй раз — вопит уже с вопросом, с недоумением: Борех! Борех?)

— Сейчас, тотчас же, я уже иду, иду, иду!