Меня не узнала Петровская

Потом я позвонила Петровской. К телефону подошла она сама, я ее сразу узнала, у меня — память.

— Привет, Петровская!!! — крикнула я.

— Что вы хотели сказать? — эдак холодно ответила Петровская. Ага, не узнала…

— Это я, Люся Сосновская…

— Не знаю такой…

— Ну, Знайка, Знайка…

— Какая Незнайка?

— Петровская, не придуривайся!

— Я вас не знаю и знать не хочу, — отчеканила она и кинула трубку. Конечно, от Петровской можно было этого ожидать, она вообще такая, но я все же надеялась, что она сейчас перезвонит мне и скажет что пошутила, но потом я вспомнила, что она никак не может знать моего телефона, потому что у нас поставили телефон всего два года назад. Тогда я решила ей перезвонить, но она, услышав мой голос, опять повесила трубку. И почему я так расстроилась — ума не приложу, но только мне расхотелось звонить кому бы то ни было.

И что там с этой Петровской? Может, у нее амнезия? Это болезнь памяти так называется. Хотя… Были, были обстоятельства… Я, конечно, могу рассказать то, что я знаю, но тут без догадок не обойдешься, а догадки — это Лялькино дело.

Петровская, сколько я ее помню, была всегда такая тощая-тощая девчонка с ужасно круглым лицом: щеки такие пухлые, губы пухлые, и, глядя только на ее лицо, можно было подумать, что она и сама должна быть толстой, а она была худая. По характеру она была ужасно необщительной и всегда умудрялась оставаться одна, хоть ее никто от себя не гнал, потому что с ней было интересно. Всегда она что-то выдумывала, играла вроде сама с собой, но мы ее окружали и, таким образом, участвовали в ее играх.

Помню, в восьмом классе у нас появился новый учитель математики, ужасно серьезный и лохматый парень по фамилии Бах. Спрашивал он с нас зверски, хотя и объяснял материал на совесть. Но мы, после своей тихой мямли математички, которая всем ставила только пятерки и четверки, от настоящей учебы отвыкли, математику запустили и войти в струю никак не могли. Поэтому Бах вызывал у нас такой ужас, что мы при нем просто каменели и не могли связно ответить даже тот материал, который знали. И вот в такой жуткой обстановке мы и жили, пока Петровская нас не выручила… То есть, это я сейчас понимаю, что она нас спасла, а тогда мы этого даже не оценили. А она вот что сделала…

Она вылепила из пластилина точное подобие Баха, сшила ему из лоскутков костюм, как у Баха, вместо шевелюры приклеила черную цигейку и начала на переменах устраивать спектакли для одной себя. Она ставила «Баха» перед собой на парту и беседовала с ним так, будто это ее муж.

— Ну вот, опять ты наставил в своей школе двоек, — говорила она, — наставит двоек, а потом мучается, переживает, ночей не спит… И весь костюм в мелу… Ну разве обязательно так волноваться на уроках, чтоб без конца крошить мел? Поросёнок ты, поросенок. У всех мужья как мужья, а у меня такой поросенок. И ведь по натуре добрый человек, и предмет свой любит и знает, но горяч, горяч…

И сколько дежурные ни гнали нас из класса, мы никак не могли оторваться от Петровской и разойтись. Она же вообще никогда на переменах из класса не выходила, а сидела за своей партой и либо читала, либо играла. Когда-то, в самом начале, на нее жаловались учителям, родителям и всем кому не лень, но она, выслушав нотацию, продолжала вести себя так, как ей угодно, вот ее и оставили в покое.

Её игра с пластилиновым Бахом продолжалась до того, что постепенно уже перестала быть похожей на игру, а мы — так вообще уже не знали, который Бах настоящий: тот, что ставит нам двойки, или тот, из пластилина. Конечно же, долго так не могло продолжаться, должен был случиться поворот, и он случился. Однажды Бах вошел в класс без обычного шума и грохота, случайно тихо подошел к парте Петровской, вокруг которой сгрудились мы все, и услышал, как она говорила его пластилиновому двойнику:

— Ну откуда ты взял, что все от природы одарены математическими способностями? Ты же сам говоришь, что математика, как музыка… Но ты-то ведь сам не играешь на скрипке, хоть у тебя и фамилия Бах. А помнишь, как мы пошли на концерт Гайдна? Ты же не понял ничегошеньки, но я же тебя в этом не обвиняю. Так что ж ты от детей хочешь, если они не понимают математики?

И тут мы увидели Баха! Он краснел и надувался, надувался, так краснел и надувался, что нам стало жутко, — вдруг лопнет? Но он не лопнул, он… захохотал. Он хохотал так громко, так по-детски, так всхлипывал и повизгивал от смеха, что мы все вдруг поняли: бояться не надо, он такой, как говорит Петровская, а не такой, каким притворяется. Нет, после этого случая он вовсе не стал менее придирчивым, менее требовательным, но мы перестали его бояться, массовый паралич прошёл, и наши успехи в математике стали просто неприлично повышаться.

Но эта история так, побочная, а рассказать я должна совсем другую, хоть до сих пор ничего в ней не понимаю, случилось это в десятом классе, незадолго до конца учебного года…