Меня зовут I-45

Ее будто током ударило. Спина оказалась сильной, горячей, как у большого зверя. И пальцы теперь жгло, словно они тронули огонь. I-45 отвернулась, чувствуя, как жар неумолимо заливает лицо. И чего разволновалась? Грубые здоровяки никогда ей не нравились. Если честно, на мужчин она вообще редко обращала внимание.

Энцо продолжал жевать.

Вскоре совсем стемнело. Ветер принес странный сладковатый аромат. Слух обострился. Послышался вой из каньонов вдали, шепот травы. Хорошо, что они развели костер. Кто знает, какие звери здесь водятся?

Теперь Энцо скрывался за охристым пятном костра. Еще не спал – выдавал шорох одежды. «Моя сестра была слепой» – так он сказал. «Была». Интересно, что с ней стало? О себе он не рассказывал, об I-45 не расспрашивал, будто его совершенно не интересовало, с кем он делит еду и костер. Акцент выдавал в нем уроженца центральных курий, а грубость и умение выживать в дикой пустоши – простое происхождение. Загадочный парень.

И хотелось сделать еще кое-что.

I-45 мысленно проговорила заготовленную фразу и набралась смелости.

– Ты не будешь против, если я… Можно я посмотрю твое лицо? Раз мы идем вместе, и… Я бы хотела знать, с кем имею дело, и…

Странное желание, конечно. Обычно она не рвалась щупать каждого знакомого.

– Валяй.

Энцо поднялся. Прошелестела трава, глубокую синеву неба заслонила тень. Пахнуло мясом. I-45 подняла руки и тронула его лицо – осторожно, словно он мог ее укусить.

– Тебе сколько лет? – вырвалось у нее. Ей казалось, что Энцо старше, судя по низкому голосу и манере разговаривать. Но под ладонями скользила гладкая, слегка липкая от пота кожа. Крепкий подбородок, скулы, щетина.

– Сложный вопрос.

Энцо отстранился, и пальцы I-45 провалились в пустоту. Она опустила руки, чувствуя себя ужасно. Теперь точно показала себя полной дурой. Наверное, ему было неприятно. Кому понравится, когда по твоему лицу возят грязными ладонями?

– Давай спать, Малая.

Спать так спать.

I-45 улеглась на траву, лицом к костру, и закрыла глаза. Холодные порывы ветра тут же забрались под одежду. Она сжалась, чтобы не стучать зубами, но те продолжали предательски клацать. Сейчас бы пригодилось родное, пропахшее тиной одеяло, которое осталось под мостом. Должно быть, теперь грело какого-нибудь другого номера. Или покоилось под обломками, если дом успели снести.

По траве прошелестели шаги, и I-45 насторожилась.

Энцо.

Он опустился на землю рядом. Его рука легла на ее бок, к лопаткам прижалась теплая широкая грудь. Чужое дыхание пошевелило пряди на макушке.

I-45 сжалась, готовая вскочить, но больше он ничего не делал. Похоже, уснул – дыхание стало размеренным и глубоким.

Это было странно. Не то чтобы ей не нравилось греться в обнимку – ночами в степи было адски холодно. Но…

К горлу отчего-то подкатил комок.

Она хотела отодвинуться, вывернуться из-под тяжелой руки. Но впереди горел костер – откатиться к нему ближе значило опалить лицо. А шевелиться было уже лень. Перед глазами замелькали странные образы первых снов, и она уснула. Лишь в последний момент вздрогнула и ухватила Энцо за длинные пальцы.

Ей вновь почудилась пахнущая лавандой машина.

7—4

Энцо родился в грозу.

Почуяв схватки, мать выбралась из канализации на поверхность – с чего-то ей захотелось под алый закат – и легла за коробками на углу десятой и одиннадцатой магистралей. Небо жмурилось тучами, рассказывала она потом. Дрожал прозрачный пластик витрин, и коробки улетели прочь, подгоняемые порывами шквального ветра. Обычная весенняя погодка Пятой курии. Грохотало так, что уши закладывало, и никакие искусственные купола не помогали.

Было ли это правдой, Энцо не знал. Мать любила приврать. Но говорили, что те, кто явился на свет под тугие струи ливней, притягивали к себе неприятности. А в этом Энцо был мастером.

«Ваш баланс – тысяча денариев», – сообщил женский голос из автомата. Аналогичная надпись высветилась на весело-зеленом фоне экрана. Ниже выпал перечень доступных операций.

Энцо вынул руку из углубления и потер запястье с вшитым в него чипом. Работодатель не пошутил, когда сказал, что переведет ровно ту сумму, о которой договаривались. Тысяча денариев. Достаточно, чтобы купить один билет на Трансзональный экспресс и поужинать в его вагоне-ресторане.

Вот только ехал Энцо не один.

Он с шумом выдохнул и взъерошил волосы. Сам обещал Малой довезти до Четвертой курии, никто за язык не тянул. А теперь что? Попрощаться? Или вовсе не прощаться? Оставить ей двести денариев на разменной карте, а дальше каждый сам за себя. Он пытался достать билет. Он не смог, не его вина.

Но почему при одной мысли об этом становилось так паршиво?