Меня зовут Шейлок

Д’Антон был настолько сердит на друга – он считал, что Барни попросту забыл о поездке, назначенной для его же собственного блага, – что даже не поинтересовался, какую книгу тот выбрал. Д’Антон мрачно смотрел в окно такси, а Барни тем временем рассказывал, не упуская ни одной подробности – ни литературной, ни семейной. Судя по всему, выбор пал на Мураками. «Потому что Плюри нравится японская кухня». Как будто д’Антону не все равно! Словом, к началу торгов они опоздали, и ранний эскиз Соломона Джозефа Соломона к картине «Первый урок любви» достался Саймону Струловичу. Барни хорошо рассмотрел эскиз в каталоге. С одной стороны, он чувствовал, что работа эта чем-то ему нравится, а с другой – не сомневался, что Плюрабель она понравится не меньше – уж очень похожа на нее обнаженная Венера с пылающими щеками и крошечными сосками, а на него – обнаженный Купидон, который сидит на коленях у Венеры и смотрит на нее с нескрываемым, хотя и несколько дерзким обожанием.

Особенно Барни впечатлили маленький лук и стрела.

– А мы не можем предложить более высокую цену? – спросил он.

– Боюсь, слишком поздно. Картина продана. Неужели тебе больше ничего не приглянулось?

Увы, больше ничего.

Второй раз за неделю д’Антона поразило в самое сердце выражение скорбного замешательства на прекрасном лице друга.

– Предоставь это мне, – произнес д’Антон со вздохом, который, в свою очередь, мог бы пронзить сердце Барнаби, если бы оно у него было.

VIII

Неправда, что Струлович не шпионил за дочерью.

Шпионил, и давно. Началось это, когда ей было тринадцать. Тринадцать в действительности, двадцать три на вид. Соблазнительная левантийская царевна. Спелый гранат. Соблазнительная даже для себя самой. Однажды Струлович застукал дочь перед зеркалом. Она смотрела на свое отражение, надувала губы и смеялась их полноте, оглаживала бедра, выпячивала грудь. Собственная избыточность ее забавляла и в то же время ошеломляла, как бы налагая некую ответственность. Неужели это действительно я? Неужели я вольна распорядиться собой, как пожелаю? Струлович понимал Беатрис – слишком хорошо понимал. Тринадцатилетний и нетронутый, он тоже считал, будто растрачивает себя впустую. «Исчахнет принц в темнице»[33], – повторял он, ночь за ночью отправляясь спать один. А ведь его никак нельзя назвать спелым гранатом. Естественно, Беатрис хотелось как-то себя употребить – почувствовать, что красота эта предназначена не только для ее собственного взгляда.

Он понимал. Он все понимал. Но не мог позволить, не мог вынести подобной растраты. Это ведь тоже была растрата, хотя и другого рода. Надежды, которые возлагали на Беатрис они с Кей, их любовь, волнение, испытанное Струловичем при виде новорожденной дочери, – неужели все пропадет зря? Неужели завет будет предан? Неужели Беатрис сгинет понапрасну – сгинет не как спелый гранат, а как обетование?

Беатрис растрачивала это обетование впустую. На недостойных парней. На безумные, унизительные выходки. На ненужные ей алкоголь и наркотики. На музыку, не заслуживающую ни секунды внимания. Беатрис выросла в доме, где с утра до вечера звучали Моцарт и Шуберт. Неужели она не чувствовала разницы? Когда Струлович проследил за ней впервые, то нашел на вечеринке в вонючем доме в Мосс-Сайде[34], где ди-джей царапал пластинку грязными ногтями и выкрикивал: «Больше шума!» Этот призыв – «Больше шума!» – это грубое приглашение в первобытную эпоху разъярило Струловича еще сильнее, чем вид собственной дочери. Беатрис сидела на полу, скрестив ноги, курила травку и гладила по спутанным волосам пребывающего в полусознательном состоянии троглодита, голова которого покоилась у нее на коленях.

– «Больше шума!» – прошипел Струлович на ухо Беатрис, таща ее вниз по лестнице. – Неужели я затем тебя воспитывал, чтобы ты слушала шум – просто шум ради шума! – в то время как хтонический дебил тискает твою грудь!

Она вырывалась, пока он тащил ее по лестнице, вырывалась, пока волок к «Мерседесу», а шофер наблюдал за ними, не говоря ни слова.

– Вот оно что! – кричала Беатрис. – Дело не в музыке – музыка вообще ни при чем! Дело в этом парне. Так вот, никто меня не тискал. Я сама его тискала. Если где-то меня и тискали, то только в твоем воображении!

Струлович ударил дочь по щеке. Пусть не смеет говорить, что у отца сексуальные фантазии на ее счет. Беатрис выскочила из машины. Он бросился за ней.

– Эй вы! – крикнул ему какой-то прохожий.

– Отвяжись! – рявкнул Струлович. – Я ее отец.

– Тогда ведите себя соответственно!

Эту реплику Беатрис позаимствовала и пускала в ход при всяком удобном случае: «Если хочешь, чтобы я вела себя как твоя дочь, постарайся вести себя как отец!»

Через пару дней она вошла к нему в кабинет, хохоча, точно ведьма.

– Только что вспомнила, как ты охарактеризовал того парня, который меня тискал. «Хтонический дебил». Поздравляю. Я тобой горжусь. Ни у одной другой девушки нет отца, способного выдать подобную фразу.

Струлович испытал прилив гордости. Действительно, неплохая фраза, особенно для экспромта. А главное, чертовски верная.