Меня зовут Шейлок

– Благодарю за комплимент, – ответил он. – Прости, что я тебя ударил.

– Да ты больной. Это ж надо – «хтонический дебил»! На самом деле ты имел в виду просто «гой»[35]. Будь он евреем, ты бы не возражал.

– Неправда.

– Правда!

– Ну хорошо. Возможно, я возражал бы чуть меньше. Не из религиозных соображений, а потому, что евреев не прельщает идея создать «больше шума».

Она снова расхохоталась.

– Много ты знаешь!

Может, Беатрис права? Может, «хтонический дебил» – просто эвфемизм для слова «гой»?

Хотя вряд ли. Встречая христианина, Струлович не видел перед собой существо из доисторической тьмы. Скорее это христиане видели его таким. Что уж там, порой он сам себя таким видел.

Однако факт остается фактом: Струлович не хотел, чтобы дочь вышла замуж за христианина – настолько же сильно, насколько его собственный отец не хотел, чтобы сын женился на христианке. При этом оба принимали неевреев такими, как есть, прекрасно с ними общались, уважали, любили. Самым закадычным другом отца был белый, точно мел, методист из Тодмордена[36]; партнером Струловича, которым он дорожил не меньше, чем собственной женой, – ультрамонтан[37] из Уэльса. И оба они, отец и сын, питали глубочайшее восхищение к нееврейским гениям – Моцарту и Бетховену, Рембрандту и Гойе («Гой-е»!), Вордсворту и Шекспиру – вне зависимости от того, носил ли когда-нибудь последний фамилию Шапиро или нет. Струлович не имел ничего против неевреев как таковых. Возражения начинались, только когда речь заходила о том, за кого выйдет замуж – и, быть может, с кем будет спать, – его дочь. Только когда Струлович думал о завете, христианин становился троглодитом.

Так во имя этого завета, сколько же еще раз запихивал он ее в «мерседес»?

Струловичу повезло, что Беатрис не сбежала ни с одним из тех – за неимением лучшего определения – выродков, которые тискали ее грудь. Не сбежала даже на одну ночь. В припадках ненависти Струлович объяснял это расчетливостью, в припадках любви – здравым смыслом. Как бы там ни было, он продолжал шпионить за дочерью. В конце концов Беатрис настолько привыкла к тому, что отец ждет в тени на стоянке или сидит в темных очках за дальним столиком и читает «Файнэншл таймс», что, нагулявшись, просила подвезти ее до дома или брала взаймы, когда кончались деньги.

Однажды Струлович отправился вслед за Беатрис на Ноттинг-Хиллский карнавал[38]. Она сказала, что едет к родне в Хендон[39] – он сам посадил ее на поезд, – однако Струлович вовремя проведал о ее планах. Он знал, что в толпе отыскать дочь будет нелегко, но все-таки помчался вслед за ней, несмотря на ненависть к уличным гуляниям, скоплению голых тел, первобытной музыке («первобытной музыке»? – да, первобытной музыке), пьянству и маскарадам, опасаясь самого худшего. Самое худшее представлялось ему в образе обкуренного растамана с куфией на голове, бьющего в стальной барабан. «Больше шума!» В конце концов Беатрис сама нашла Струловича. Должно быть, тревога высвечивала его, как маячок. Спокойно и даже насмешливо – она ведь прекрасно знала о его страхах – Беатрис представила отцу одетого в костюм белого мужчину почти одного с ним возраста, который пожал ему руку и сказал:

– Для меня честь познакомиться с вами, мистер Струлович.

– Вы знаете, сколько лет моей дочери?

– Двадцать четыре.

– Это ваше предположение?

– Она сама мне сказала.

– Двадцатичетырехлетнюю девушку о возрасте не спрашивают. Это ваше предположение, и оно ошибочно. Ей тринадцать.

– Тринадцать целых семь восьмых, – уточнила Беатрис.

– Устами младенца, как говорится.

– Господи! – воскликнул поклонник Беатрис и отскочил от нее, точно от прокаженной.

Струловичу было его почти жаль, но все же он сказал:

– Если узнаю, что вы продолжаете с ней встречаться, вырежу вам сердце.

Почему-то угроза эта Беатрис нисколько не опечалила.

– Уж его-то никак нельзя назвать хтоническим, – заметила она, когда Струлович отвез ее домой. – Он заместитель мэра Кенсингтона и Челси.

– Что не мешает ему быть хтоническим, – ответил Струлович. – Могу назвать тебе с десяток хтонических мэров, не говоря уже о заместителях.

Угроза выпотрошить негодяя не опечалила Беатрис единственно потому, что она его не любила. Струлович знал: как только в игру вступит любовь, начнется самое трудное.

И вот она вступила. Все признаки налицо: отсутствие аппетита, рассеянность, следы зубов на шее. Однажды вечером Струлович вслед за дочерью приехал в Левенсхьюм[40] – последнее место на земле, где хотел бы ее увидеть, – выломал дверь квартиры и принялся душить первого, кто попался под руку. А попался ему чей-то дедушка, слишком старый, чтобы обесчестить Беатрис. Впрочем, он мог стоять на шухере, пока этим занимался кто-нибудь помоложе. Понадобилось пять человек, чтобы оттащить Струловича от старика. Был среди них и предполагаемый совратитель – настолько хилый, что не сумел бы обесчестить даже мышь.

– Тебе повезло, что ты его не убил, – заметила Беатрис. – И что никто не вызвал полицию.

– Для тебя я и есть полиция.