Меня зовут Шейлок

Просто из исторического интереса: кто кого больше ненавидит? Вопрос из серии: «Что первично – яйцо или курица?» Заметьте слово «древняя». Гнусность, которую каждый видел в другом – гордое сознание своей исключительности, с одной стороны, гордая претензия на милосердие, с другой – предшествовала расцвету капитализма и ростовщичества. Какому же движению людей и идей она не предшествовала? Может, сеющим распри словам апостола Павла? До Павла царил мир. С другой стороны, до Павла не существовало христиан, а значит, евреям некого было ненавидеть и некем быть ненавидимыми.

Что ж, если христиане видят в нем только гнусность, гнусность он им и покажет.

А они? В ответ они проявят к нему свою гнусную милость, подобную ядовитому дождю.

Значит ли это, что Шейлок иронически сослался на гнусность?

А христиане иронически сослались на милость?

Одно он знал наверняка: кража его дочери точно не была иронической отсылкой.

* * *

– Я люблю Беатрис, – объявил Хаусом, затягивая и тут же ослабляя галстук. Зеленый с алым дракон у него под воротником изогнулся всем телом.

– Ей шестнадцать.

– Какая разница! – возмутилась Беатрис.

Хаусом переводил взгляд с отца на дочь, желая угодить обоим.

– Шестнадцать! – с нажимом повторил Струлович.

– Папа, смени пластинку. Ты тянешь эту песню с тех пор, как я родилась. «Ей тринадцать… ей четырнадцать… ей пятнадцать…» Мне стукнет шестьдесят, а ты по-прежнему будешь повторять то же самое.

– К шестидесяти у тебя появится кое-какой жизненный опыт, а меня уже не будет рядом.

– Меня тоже, – добавил Хаусом.

Взгляд Беатрис ясно сказал, что говорить этого не следовало. Не стоит акцентировать внимание на разнице в возрасте, когда пытаешься выпросить девушку у родителя.

Пора поговорить с поклонником дочери с глазу на глаз, подумал Струлович. Как в старые добрые времена.

– Беатрис, ты нас обоих стесняешь, – сказал Струлович. – Почему бы тебе не оставить нас ненадолго? Обещаю: я не стану предлагать мистеру Хаусому денег в обмен на то, чтобы он уехал из страны.

Явное доказательство, что он обдумывал такую возможность.

– Никакие деньги не заставят меня бросить Беатрис, сэр, – ответил Хаусом.

Беатрис встала и улыбнулась ему. Хороший мальчик. Хороший ответ. Она видела: отец тоже так думает.

– Пойду приготовлю чай, – сказала Беатрис, уверенная в Хаусоме. – Других гадостей тоже ему не предлагай, папа.

«Это каких же?» – подумал Струлович.

– Я хочу, чтобы моя дочь получила образование, – заговорил он, когда Беатрис вышла.

На самом деле он имел в виду: «Я хочу, чтобы моя дочь начала получать образование», но теперь было не время обсуждать его мнение об искусстве перформанса.

– Я хочу того же, – ответил Хаусом.

Струлович кивнул. Опять же, хороший ответ. Он понимал, почему Хаусом понравился Беатрис: покладистый, словарный запас невелик, но пользуется парень им с умом, улыбка добрая, несмотря на массивную фигуру. И даже сама эта фигура – по крайней мере среди мягких подушек дивана – внушала скорее чувство защищенности, чем угрозы. Что еще видит в нем Беатрис? Считает ли его сексуально привлекательным? Этот вопрос не входил в отцовскую компетенцию. Мужчина не должен размышлять на тему, что возбуждает его дочь, хотя сам он только о том и размышлял с тех пор, как почувствовал, что Беатрис, сколько бы лет ей ни было на тот момент, грозит опасность.

Сейчас ей шестнадцать. Она достаточно взрослая – не с юридической точки зрения, нет, но в глазах общества и в своих собственных, – чтобы решать за себя. Как-никак, Струлович довел ее до этого возраста без особых происшествий, осторожно обводя вокруг рифов и мелей. Возможно, втайне дочь ему благодарна. Возможно, она не уходит не только потому, что не хочет расстраивать свою бедную, ведущую растительное существование мать. Что, если Беатрис тоже любит его и жаждет ответной любви? Но раз уж она осталась и вздумала изображать из себя старомодную дочь, желающую получить папочкино благословение, он тоже будет изображать из себя старомодного отца.

– Чего еще вы для нее хотите? – спросил Струлович, пристально глядя в осоловелые глаза футболиста.

Хаусом пребывал в замешательстве и ждал каверзных вопросов. Папа хитер, предупредила Беатрис. Будь осторожен.

– В каком смысле? – спросил он. – Вы про детей?

– Боже упаси! Нет. Пока нет. Ей же всего шестнадцать, черт побери! Я так полагаю, вы хотите, чтобы она была счастлива?

– Ясное дело.

Достойное футболиста выражение. Ясное дело. По большому счету. По большому счету, ясное дело, я хочу, чтобы ваша дочь была счастлива.

– И вы хотите, чтобы ее родители тоже были счастливы?

Это дело было для Хаусома менее ясным, однако он ответил утвердительно:

– Ясное дело.

Струловичу даже показалось, будто футболист кивнул в сторону лестницы, ведущей на второй этаж – туда, где лежала бедная Кей, – словно знал, что с ней и где она, а значит, представлял, что это налагает на него еще большую ответственность за счастье Беатрис.