Меня зовут женщина

– Но я написала новую пьесу.

– Мне некогда ее читать. Я улетаю на международный фестиваль. – Ни профессорская зарплата, ни должность творческого руководителя не заставили его прочитать даже мою дипломную пьесу, рецензию на которую он вынужден был писать. Для того чтобы мастер прочитал хоть одну страницу, с ним надо было «работать» в диапазоне от ползания на животе до нежных угроз, мне этот жанр сызмальства давался плохо. Отношения с Вишневской выглядели импозантней:

– Давай зачетку, неужели ты думаешь, что я буду читать твою муру? Я и так знаю, что никто из вас никогда ничего не напишет.

Блистательная Вишневская, благодаря которой я зачем-то получила диплом Литературного института, вложившая весь свой творческий и человеческий потенциал в цинизм, полагала, что моя влюбленность в нее – залог идейной верности. Попытка изложить собственные взгляды в дискуссии с замминистра культуры и на бюро драматургов была расценена ею как грязное предательство. А я по-прежнему не могу устоять перед ее обаянием, как перед обаянием любого другого инакомыслящего.

В редкий случай непрогула творческого семинара я влетела в аудиторию, опоздав, с охапкой белых роз. Розы обозначали, что муж на гастролях, сыновья в детском саду или у бабушки, а в духовно-половом образовании очередной взлет. Однако студенты вцепились в розы презрительными взорами. Положив цветы на стол, я сделала лицо, называющееся «ой, как интересно!», и начала слушать сценичные тривиальности Розова и эстрадные байки Вишневской, собственно, ничего другого они студентам предложить не могли, потому что в смысле педагогическом обоим медведь на ухо наступил. Прозвенел звонок, и Инна Люциановна объявила:

– Сегодня у нас всех праздник, юбилей Виктора Сергеевича. Вон даже Гаврилина, от которой ничего, кроме провокации, не дождешься, пришла с розами! – Я похолодела и начала нервно запихивать розы в стол.

– Молодец, – похвалил ушлый однокурсник сзади. – Гордая, гордая, а на юбилей – с розочками, всех обскакала.

– Дурак, – зашипела я, – я не знала. Это мои розы, я их не отдам.

– Ну, тогда ты влипла, – посочувствовал он.

– Сегодня вечером мы встречаемся в Колонном зале, где я буду произносить речь о вкладе Виктора Сергеевича в мировую культуру. И я ее произнесу так, что все зарыдают. Но сейчас перед вами я могу сказать Виктору Сергеевичу все, что думаю, – сказала Инна Люциановна, и дальше пошел текст «посильней, чем „Фауст“ Гёте». Студенты хохотали, краснели и боялись поднять на мэтра глаза. А он улыбался с ледяными глазами, но прервать не решался. Инне Люциановне было позволено все по некоторым неофициальным параметрам ее власти в институте. Когда выходная ария Вишневской иссякла, она повернулась ко мне и скомандовала:

– Ну а теперь вручай цветы! – Видимо, взор мой был налит такой кровью, что она, как дама сверхинтуитивная, решила переиграть: – Впрочем, лучше не сейчас, а в Колонном зале.

С пятном позора в виде роз я поплелась в Дом актера, чтобы скоротать время до вечера и продемонстрировать всем, а главное – Розову, невручение цветов.

Выбросить розы, подаренные возлюбленным, не поднималась рука. Я начала их трудоустраивать.

– Что я скажу своему мужу, явившись домой с цветами? – в один голос ответили встречные знакомые дамы.

– Сегодня ты мне подаришь розы, а завтра потребуешь, чтоб я на тебе женился, – отпрыгнул приятель-театровед.

– Что ты этим хочешь сказать, что я подонок, а ты святая? Я ведь тебе таких цветов никогда не дарил! – заорал бывший любовник-артист в буфете.

Отчаявшись, я нажала кнопку лифта, едущего вниз, и, когда двери открылись на четвертом и передо мной возник печальный талантливый режиссер, собравшийся вниз, истерически завизжала:

– Ваш последний спектакль просто чудо! Вы – гений! Спасибо за искусство! – сунула ему букет и уехала вниз одна. Дальнейшая судьба охапки белых роз неизвестна, пострадавший режиссер общается со мной с тех пор терпеливо, как с сумасшедшей, и ни разу не упомянул о мизансцене у лифта. Судьба вечера в Колонном зале известна: Вишневская была блистательна, юбиляр счастлив, концерт скучен, а публика удовлетворена.

Душераздирающая литинститутская интрига произошла у меня со старейшим, уважаимейшим преподавателем. Нельзя сказать, чтобы он был садистом или сексуальным маньяком, обычный преподаватель, даже более образованный, чем те, кто пришел на кафедру через идеологическую дверь.

На вечере института в Доме литераторов, оказавшись за ресторанным столом вместе с ним, его женой и его официальной любовницей, секретаршей ректора, я получила предложение пополнить список полово-осчастливленных женщин.