Меншиков

Размышлял: «Родом кичатся, а мозгов да силенок негусто. Что они, родовитые, сделали «для Отечества своего»? — как государь говорил. Взять Дмитрия Михайловича Голицына: умен, учен больше прочих, имение свое Архангельское книгами завалил; заграничное просвещение ценит, а за русскую старину зубами вцепился!.. Почему?» — почти выкрикнул, повернувшись лицом к какому-то кустику, и, отчеканивая каждый слог, уже вслух отвечал сам себе:

— В стране у них род уходит корнями! От дедов слава идет!.. Страха оказать себя неспособными либо трусами — нет этого в родовитых, а вот боязни, как бы не подумали и не сказали, что их род на перевод покатился, — этого хоть отбавляй!.. И как это можно, считают, заслуги ценить выше рода!

Вдали город тонул в сырых сумерках, зажигались в домах огоньки, тянуло печным дымом из караулок дворцовых; по ельнику, что темнел вдоль аллеи, то и дело тревожно шел и, разрастаясь, приближался с глухим, неприязненным шумом колючий северный ветер. Темь, холод, под ботфортами чавкала жижа, шуршала мягкая прелая листва, а он скользил по липкой дорожке, намеренно мучился медленными восхождениями на холмики, горки — гулял перед сном.

При жизни Петра Меншиков был исполнителем — толковым, деятельным, инициативным, находчивым, но только исполнителем, довольствовавшимся сознанием, что порученное ему дело выполнялось так, как требовал того Петр. И служебная его деятельность шла от вехи до вехи, указанных ему им же, Петром. Мысли, которые сообщал ему Петр, в исключительной прозорливости которого он не сомневался никогда, ни при каких обстоятельствах, плотно доходили до его разума и отлагались в его голове прочно и ладно. Но это были опять-таки мысли Петра…

И вот теперь пришло время, когда нужно было самому доискиваться до всего, думать, первое время, за покойного императора: «А как он бы это решил?» — а затем — жизнь-то мчится вперед! — все решать самому, не оглядываясь…

А на кого положиться?

«Взять того же Голицына, — думал Данилыч. — Читает он умнейшие книги… а вот попробуй спроси у него: полезное ли он желает Отечеству своему? Глаза у родовитого полезут на лоб… Ему ведь думается: никто на свете не желает столько доброго государству, как родовитейшие из родовитых, потомки Гедимина литовского Голицыны. Готовы указывать и указывать такие народу, чтобы он строго–настрого соблюдал предания, дедовские заветы, обычаи!.. А обычаи старей старого и проще простого: не брить бороды, не носить еретической короткой одежды… Грешно и ездить в экипажах с дышлом, и танцевать, и пить–есть с иноверцами. И учиться у иноверцев — ни–ни! Все это есть от лукавого!..»

Тело Александра Даниловича цепенеет от утомления, а мысли все текут и текут…

«Бросить думы эти надо, иначе опять всю ночь перевертишься с боку на бок, — внушал Данилыч себе. — Только вот… верят же многие, что Голицыны, Долгорукие больше других добра хотят государству, не то что иные из «подлых» людей!.. Хотя наверняка за всю свою жизнь никто из этих оцепеневших в своей спеси князей во князьях не подумал ни разу: а что нужно, чтобы Отечество было великое?.. Кто-то грыз, старался, а им в рот положи! Не–ет, други милые, — криво улыбаясь, поматывал головой, — отваливай в палевом, приходи в голубом!»

«Назвался груздем — полезай в кузов. Правь! — внушал Александр Данилович себе. — Закрепляй надежнее все завоеванное при покойном Великом. Иначе — придут родовитые, и тогда…»

Что же с наследством Петра, со всем содеянным им, да и с ними, птенцами его, будет «тогда»?

5

Победа, одержанная сторонниками Екатерины над партией великого князя, спасла и другое любимое детище Петра Великого — Санкт–Петербург. Сподвижникам покойного императора было ясно, что отказаться от новой столицы, уйти в Москву — значило пренебречь величайшим приобретением Петра — морем, новосозданным флотом, новым значением России, голос которой стал более сильным, а влияние в Европе превосходящим.

— Премудрый монарх наш подал своим делом пречудный пример всем, — говорил Меншиков в Верховном Тайном Совете, резко чеканя слова. — Основал он Санкт–Петербург, Кроншлот, Кронштадт, заложил великое число укреплений, завел грозную, непреоборимую силу морскую, искусство военное переменил по новому образцу. И долг наш есть — преумножить успехи в делах, кои укрепляют отечество!

Но как раз всеми этими успехами, достижениями, всем тем, чему обязано отечество своим новым величием, могуществом, крепнущей славой, всем этим и не дорожили вельможи–бояре, рабски относившиеся к дедовским порядкам, обычаям. Петербург, этот венец всего нового, люто ненавидела старорусская партия: «подлым местом», «царевым болотом», «гнилым углом» называли они «Парадиз».

И наслаждением для старозаветных людей стало жаловаться друг другу.

— Отстраиваемся, отстраиваемся! — с злобной радостью говорили они о постройках собственных домов в Петербурге. — Заколачиваем денежки в болото–трясину! Как же! Государю захотелось быть поближе к Европе!..

— Ничего–с, потерпим, — понижая голос и быстро, тоном заговорщиков бормотали сторонники их, — авось уж недолго осталось!..