Ментальность в зеркале языка

3. Корыстность / бескорыстность: французское сознание принимает бескорыстность в социально определенных формах (см. понятие дружбы и его трансформацию в рамках современного французского менталитета), оно адаптировало идею целесообразного бескорыстного, оформленного в языке не одним десятком терминов; для русского самосознания идея бескорыстности (выражаемая также и в отношении к деньгам) крайне привлекательна и сопряжена с идеей добра – основной русской ценностной категорией. Для французского сознания добро – это то, что служит пользе человека или общества, для русского – это то, что делается во благо другого, иногда даже вопреки общественному благу.

4. Социализированность / стихийность: французское сознание представляется сознанием, оформленным по заданным социумом рамкам. На уровне понятий это выражается, применительно к описанной группе слов, в соблюдении социальных установок в их трактовке. Русское сознание представляется более стихийным, то есть сохраняющим первоначальное, «негосударственное» отношение к высшим силам и абсолютам, понимающим их как проявление природы в высшем понимании этого слова, а не как результат действия того или иного социального механизма.

Сопоставление французских и русских центральных органов наивной анатомии дополняет и развивает уже выявленные нами особенности французского менталитета. За французским и русским понятиями души стоит один и тот же этимон – дух, дыхание, однако понятия, произошедшие от этого этимона и трактуемые принципиально сходно, развили совершенно различные образно-ассоциативные ряды, что обусловлено различиями в формировании национального самосознания и привело к четким несовпадениям самой сущности этих двух менталитегов. Русская душа, в большой степени связанная с представлением о психическом – живой детородный орган, внутренняя суть человека, связанная с идеей «быть, а не казаться». Французская душа оказалась связанной с совершенно иным комплексом представлений – ткань, одежда, металл, предмет, что является проявлением целостной установки французского сознания, что мир делается руками человека, приспосабливается им для своих нужд, перекраивается под его мерки.

Эту же тему развивает и французская совесть (conscience), имеющая с русским соответствующим словом идентичное происхождение: оба слова восходят к идее co-знания, знания, разделяемого всеми. Однако если русское сознание превращает совесть в вечно доминирующего судью и палача, то французское сознание превращает совесть в слабого, пугливого, готового пойти на сделку или отступить противника.

Французский менталитет вытесняет недоступное и непрактичное (истина), мистически-эмоциональное и неконтролируемое (душа), судящее и карающее (совесть).

Центральным органом мышления в русском сознании является ум, во французском – esprit. Ум – это инструмент, которым человек добывает новое знание, «открывает истины». Esprit, этимологически связанное с духом и дыханием, является и мыслящим, и чувствующим началом. Esprit – не инструмент, а сущность человека, разумное начало, равно как и intelligence, акцентирующее умение понимать, и raison, связанное с конкретным эталонным направленным действием человеческого разума. Во французском языке не обнаруживается точного эквивалента русскому уму, равно как в русском языке не обнаруживается эквивалента французскому esprit. Однако русский ум, разум, рассудок не знают такой классификации и стратификации, как французское esprit, и такой особенной выделенности и разработанности понятия практического ума, имеющего во французском языке даже возможность образно ассоциироваться с наличными деньгами.

Сопоставляя французские и русские понятия, обозначающие центральные органы наивной анатомии, мы увидели, что французское сознание не адаптировало за ними высшей функции и не увидело в них высшего начала. Носитель французского языка покорил душу и совесть, приписав основную жизненную энергию органу мысли – esprit, оказавшемуся больше и души, и совести и ставшему основным символом человеческой сущности.

Таким образом, для французского сознания более значимыми и поэтому стойкими оказались установки античного мировоззрения, нежели христианского, не слишком подходящего для стимулирования личного и общественного прогресса. Подобные же источники имеет и крайне неожиданный для русского сознания образ души как ткани-оболочки-одежды, традиционно презираемых русским одухотворенным видением мира, однозначно выбравшим сущностное, а не кажущееся.