Мэр Кэстербриджа

Он и Хенчард сознательно избегали встреч. Ради Элизабет Хенчард смирил свою гордыню и согласился принять семенную лавочку, которую члены городского совета во главе с Фарфрэ купили для него, чтобы помочь ему снова встать на ноги. Будь он один, Хенчард, несомненно, отказался бы от помощи, если бы она даже косвенно исходила от человека, на которого он когда-то так яростно напал. Но сочувствие Элизабет и общение с нею были необходимы для самого его существования, и ради этого его гордость облачилась в одежды смирения.

При этой лавочке они и поселились, и Хенчард настороженно предупреждал каждое желание Элизабет с отеческим вниманием, обостренным жгучей, ревнивой боязнью соперничества. Впрочем, сомнительно было, чтобы Ньюсон когда-либо вернулся в Кэстербридж заявить о своих отцовских правах на нее. Бродяга, чужак, почти иностранец, он несколько лет не видел своей дочери; его любовь к ней, естественно, не могла быть сильной; другие интересы должны были вскоре затмить память о ней, помешав ему вновь начать копаться в прошлом и узнать, что она все еще принадлежит настоящему. Стараясь как-нибудь заглушить укоры совести, Хенчард твердил себе, что он ненамеренно произнес лживые слова, с помощью которых ему удалось сохранить свое вожделенное сокровище, но что они вырвались у него непроизвольно, как последняя вызывающая выходка язвительности, пренебрегающей последствиями. И еще он убеждал себя в том, что Ньюсон не может любить Элизабет так, как любит он, Хенчард, и не положит за нее душу, как с радостью готов был положить он.

Так они жили при лавочке против кладбища, и в течение всего этого года в их жизни не произошло ничего примечательного. Из дому они выходили нечасто, а в базарные дни не выходили вовсе, поэтому видели Дональда Фарфрэ очень редко, да и то обычно лишь издали, когда он проходил по улице. А он по-прежнему занимался делами, машинально улыбался своим собратьям-торговцам и спорил, заключая сделки, – словом, вел себя так, как обычно ведут себя люди, когда пройдет некоторый срок после понесенной ими утраты.

«Время в свойственном ему одному невеселом стиле» научило Фарфрэ, как следует расценивать его отношения с Люсеттой, и показало все, что в них было и чего в них не было. Есть люди, чье сердце заставляет их упорно хранить верность случайно порученному им судьбой человеку или делу, хранить долго, даже после того, как они поняли, что объект их верности отнюдь не редкостное явление, скорее даже наоборот; и без него их жизнь не полна. Но Фарфрэ был не из таких. Дальновидность, жизнерадостность и стремительность, присущие его натуре, неизбежно должны были извлечь его из той мертвой пустоты, в которую его ввергла утрата. Он не мог не понять, что смерть жены избавила его от угрозы тяжелых осложнений в будущем, заменив их обыденным горем. После того как обнаружилось прошлое Люсетты – а оно рано или поздно не могло не обнаружиться, – трудно было поверить, что дальнейшая жизнь с нею могла сулить счастье.

Однако, наперекор всему этому, образ Люсетты все еще жил в его памяти, ее слабости он осуждал очень снисходительно, а ее страдания смягчали гнев, вызванный ее скрытностью, да и гнев этот вспыхивал лишь изредка, угасая с быстротой искры.

К концу года принадлежащая Хенчарду лавка розничной продажи семян и зерна – а она была чуть побольше посудного шкафа – уже стала приносить доход, так что отчим с падчерицей беспечально жили в своем уютном солнечном уголке. В этот период Элизабет-Джейн держалась с внешним спокойствием человека, который живет напряженной внутренней жизнью. Два-три раза в неделю она надолго уходила гулять за город, чаще всего – по дороге в Бедмут. Иногда Хенчарду казалось, что, сидя подле него вечером, после одной из таких длительных прогулок, она скорее вежлива, чем ласкова с ним; это его беспокоило; и ко многим уже испытанным им горьким сожалениям прибавилось раскаяние в том, что своей суровой придирчивостью он охладил ее драгоценную нежность еще в то время, когда она впервые была ему дарована.

Теперь Элизабет всегда поступала по-своему. Шла ли речь о том, чтобы выйти из дому или вернуться домой, о покупке или продаже, ее слово было законом.

– У тебя новая муфта, Элизабет, – застенчиво сказал ей как-то раз Хенчард.

– Да, я ее купила, – отозвалась она.

Он снова взглянул на муфту, лежащую на соседнем столе. Мех на ней был коричневый, блестящий, и Хенчард, хоть он и не знал толку в мехах, подумал, что девушке такая муфта не по средствам.

– Она, вероятно, довольно дорого стоит, милая? – осмелился он спросить.

– Пожалуй, она немножко велика для меня, – вместо ответа спокойно сказала девушка. – Но она не бросается в глаза.

– Конечно, нет, – согласился усмиренный лев, опасаясь, как бы не вызвать в ней хоть малейшее раздражение.