Мера Любви

В ближайшее воскресенье после мессы в своей церкви Джованни самолично объявил об аннулировании брака между Гильбертом и Беатрисой. Силфорцы притихли раскрывши рты. Недовольство родилось моментально и естественно, проросло из обычной нелюбви необразованного люда к «грамотеям». Но это первое недовольство не смогло еще преобразиться в ненависть, помешало удивление. На самом деле никто не ожидал, что Джованни удастся провернуть такое дело. Ни один человек не посмел возражать открыто, даже мыловар и его родня. Силфорцы решили, с их новым епископом шутки плохи. «У него длинные руки, до самого Рима», — начали говорить в городе.

В середине Адвента к Джованни приехал господин Аштона Орм Фиц-Роджер. Он сказал, что явился просто так, познакомиться с соседом, но разговоры о хозяйственных нуждах были Джованни совсем не интересны. Посетитель это быстро заметил, и перешел к делу:

— Маркграф Честерский прибудет в свой замок Стокепорт накануне Рождества. Это меньше чем в десятке миль отсюда. Я своими ушами слышал: граф сказал, что приедет к вам в праздники.

Джованни почувствовал, как его лоб покрывается испариной.

— Это точно? — спросил он. — То есть, граф не может передумать?

— Раз уж граф что сказал, так тому и быть, — не без пафоса заявил Орм де Аштон.

«Я не боюсь, — попытался убедить себя Джованни, — чего мне бояться?» Но он боялся. Он помнил слова Генриха II. А вдруг столкновение с графом неизбежно? Маркграф Честерский обладал в своем палатинате властью, сравнимой разве что с королевской, и благополучие Джованни, судя но всему, всецело зависело от расположения всесильного Гийома де Бельвара.

Когда Джованни сообщил о приезде графа каноникам, те перепугались и схватились за подготовку к празднику на удивление усердно, словно сами их жизни оказались бы под угрозой, посмей они не угодить графу. С того времени они проявляли просто чудеса сговорчивости. Джованни распорядился украсить церковь и отрепетировать все службы до мельчайших подробностей. В соборе было слишком холодно, и каноники дневали и ночевали у Джованни в епископском доме: катали свечки из огарков, чинили одежду, чистили утварь. Праздник обещал быть на славу, но Джованни все равно продолжал волноваться.

Двадцать четвертое декабря — пасмурный, короткий день — тянулся для него невыносимо долго. Он не мог усидеть на месте. Джованни, пожалуй, переживал так в последний раз только накануне своего рукоположения. Застелили скамьи на хорах, положили уголь в шары для обогрева рук во время мессы, даже зажгли драгоценные свечи, когда наконец прибежал старший сын декана Брендана и закричал с порога, что граф въезжает в город. Архидьякон Фольмар вручил Джованни епископский посох, каноники выстроились для выхода. Джованни замер и весь обратился в слух: скоро на площади загрохотали подковами по мерзлой земле тяжелые боевые кони, послышались голоса, кричавшие что-то по-французски. Джованни прильнул к проему в складках занавеса, отделявшего сакристию от церкви. Когда вдруг широко распахнулись створки соборных дверей, Джованни вздрогнул. Два пажа встали по обеим сторонам от входа и склонились в поклоне перед высоким человеком в роскошном воинском кафтане поверх кольчуги и широкой горностаевой мантии на плечах. Граф преклонил колено на пороге, перекрестился. Вслед за ним, бряцая оружием и звеня подковами, вошло около дюжины рыцарей. Скамью в первом ряду перед алтарем слуги забросали мехами. Джованни судорожно сглотнул и дал знак начинать.

Потом, занятый служением мессы, он не мог разглядеть никого и ничего во тьме церкви. Запах ладана и воска смешивался с паром от дыхания множества людей, собравшихся в морозном соборе ради праздника, и оттого все вокруг представлялось окутанным мистической дымкой. Пение каноников возносилось под гулкие своды, Джованни весь трепетал от восторга, он и думать забыл о своем страхе.

Только после мессы, благословив паству и удалившись в сакристию, Джованни словно очнулся. Ему не за что было укорять себя, все прошло благополучно, каноники заслуживали благодарности, и Джованни от всего сердца поблагодарил их, как только они пришли, завершив пение последнего гимна. С Джованни сняли тиару, тяжелую фелонь. «Но что теперь?» — спросил он себя. Словно в ответ на его безмолвный вопрос в сакристию явился декан Брендан с известием, что граф желает говорить с сеньором епископом.

— Просите, — вздохнул Джованни.

Тут же всех до одного каноников из сакристии словно метлой вымели.