Мера Любви

— Да, я хочу этого, — ответил Джованни, как его научил Арнуль, потом опустился перед графом на одно колено и протянул ему сложенные как для молитвы руки. Граф взял руки Джованни в свои, поднялся с кресла и поднял за собою Джованни. Графу пришлось сильно наклониться для поцелуя верности. Когда губы графа коснулись его губ, Джованни закрыл глаза. До сего момента он терпеть не мог чужих прикосновений, и уж коли их вовсе невозможно было избегать, Джованни приходилось их сносить. Что говорить о поцелуе? При всех других обстоятельствах ему непременно стало бы противно, но не в этот раз. Джованни был наивен до невозможности, но совсем не глуп, разгадка его изменившегося вдруг отношения к прикосновениям заключалась в графе. И, так сказать, «не противен» граф сделался для Джованни еще в их первую встречу, а теперь все прояснилось. Джованни ощутил невероятную силу, соединяющую и связывающую его с графом, так что Джованни отныне не был один, но навсегда их стало двое, даже если граф и знать об этом ничего не знал. «Я люблю вас, Гийом де Бсльвар», — отчетливо сложилось в сознании Джованни, и он открыл глаза в испуге, что произнес эти слова вслух. Но нет, церемония продолжалась своим чередом, Джованни подали Библию. «Я клянусь в моей верности быть преданным с этого мгновения графу Гийому и хранить ему перед всеми и полностью свое почтение по совести и без обмана», — произнес Джованни, ни разу не сбившись. С этого момента он становился человеком уст и рук сеньора. Граф вручил ему ключи от города Силфора.

По окончании церемонии слуги установили столы. Торжественное принесение оммажа следовало отпраздновать добрым пиршеством. Джованни усадили рядом с графом на почетном месте, остальные расселись вдоль длинных столов, поставленных друг против друга через весь зал. Протрубили в рог, слуги принесли миски с благоухающей водой, чтобы помыть руки, и белоснежные полотенца. Джованни благословил трапезу, можно было приступать к еде. Слуги только успевали выставлять яства на столы и убирать пустые блюда. Выпили первым делом за хозяина замка и за его гостеприимство, потом выпили за Джованни и даже за его каноников, из любезности. Но особой радости не чувствовалось, скоро все разговоры за столом обратились к единственной теме, и теме печальной: падению Иерусалима.

— Великое бедствие! — запричитал капеллан Арнуль. — Жестоко караешь Ты нас, Господи, за наши прегрешения!

— Эх, ваша правда! Этот, как его, Сулеймадин, и его, как их, турки, нет, арабы, забери их дурная лихорадка, настоящее бедствие, — подтвердил один из захмелевших рыцарей.

Начали спорить, возможно ли было избежать сдачи Святого Града:

— Куда более странно, что нам удавалось удерживать его столь долго, ведь мы туда только ездим, а они там живут, — заявил граф, имея в виду мусульман.

Послышались возражения, мол у нас там есть постоянные военные силы, одни тамплиеры и госпитальеры чего стоят, но в итоге всем пришлось согласиться, что этих сил отнюдь не достаточно для удержания региона, столь отдаленного от остального христианского мира, и граф остался прав.

Речь зашла о наследнике Генриха II, Ричарде графе Пуату, герцоге Аквитанском, который уже взял крест ради того, чтобы отвоевать Святую Землю. Граф сказал только:

— Как это похоже на Ричарда.

Джованни впервые услышал о судьбе Иерусалима, но она волновала его весьма мало, а на Ричарда ему было и вовсе наплевать. Джованни начал беспокоиться, не придет ли в голову «его» графу броситься в Палестину, за славой великого воина, по зову ли беспокойного сердца или по чьему-либо примеру, хотя бы того же Ричарда, поэтому он внимательно прислушивался к разговору.

Обсудив Ричарда, принялись за его отца, короля Англии, Великого герцога Нормандии. Насчет последнего граф был довольно категоричен:

— Король Генрих в Палестину не поедет, даже если возьмет крест.

— А Филипп Французский? — спросил кто-то.

— Тот и подавно, — ответил граф.

Джованни понимал, граф имеет в виду много больше, чем позволяет себе сказать, и ему хотелось узнать, о чем граф молчит. Зачем? Джованни, пожалуй, гге смог бы ответить на этот вопрос, просто его интересовало все, что хоть как-то касалось Гийома де Бельвара. Он желал бы даже повидаться со всеми людьми, с которыми судьба когда-либо сталкивала «его» графа.

Тут Джованни с великим облегчением услышал, что де Бельвар отнюдь не горит желанием отправиться на другой конец света:

— Поступим как наш король, — осторожно сказал он.

«О, это мудро, — подумал Джованни, — не ровен час, граф в поход, а король-проходимец сюда явится».