Мера моря. Пассажи памяти

Только времени теперь ни у кого нет. У всех свои фирмы (у Миши свой собственный небольшой театр), все бегают, приклеившись к мобильным телефонам. Стоят в пробках. Время есть у обнищавших пенсионеров, у нищих и побирушек, которые теперь почти повсюду. Уличные дети со стеклянным взглядом. Заряжены на обирание туристов. Кто хочет, может называть это возвращением к нормальной жизни. Но нормальным этот Петербург не назовешь. За вылощенным фасадом идет разложение. Криминальные группировки делают город небезопасным.

Нет, я никогда не прощалась. И Ленинград был особенным счастьем.

Счастьем?

В то время – да. Счастье как спокойствие, ситный хлеб, серый гусь. Я узнала, что такое дружба, и как это хорошо, трапеза у могилы. И калорийность слов. (Поэзия как минимальный рацион.) И шкала освещенности, когда день не кончается.

Прекрасно.

И многоголосие какого-то другого, нецеленаправленного жизненного плана.

И никаких сожалений?

К чему? Пусть даже времена и изменились.

LXVI. Об утратах

Утрату Ленинграда и Лены я ощущала долго. В моем списке потерь они располагались на самом верху. Иначе было с невозвратимыми потерями: с комнатой для сиесты моего детства, с белыми гольфами (к началу весны), с Кестье, моей меховой варежкой.

Я скучаю по знакомому, тоскую по незнакомому. Я человек ущербный. (А кто из нас другой?) Всегда чего-то не хватает. Грелки, тенистого дерева, моря (определенного), папы (он на своей, потусторонней лыжне). Финиковых деревьев, превратившейся в степь возвышенности, крепкого плеча. Времени.

Что мне делать с безжалостной фразой: «Меланхолические барышни закончились навсегда». Словно Монголия уже и не вариант, словно желания и мечты забаррикадированы.

Туда, туда, на восток и еще восточнее. Темная рифма названий: Иран, Азербайджан, Афганистан, Туркменистан, Таджикистан, Узбекистан, Казахстан. И воображение включается в работу. И не остановится, пока не сложится чудесный образ.

Купола мечети (бирюзовые), шелковые халаты (с узором икат), базары, где продают ковры и пряности. Черное молоко. Светлые метелки тростника. Солончаки. Границы, контрабандистские тропы я опускаю. Но только не женщин в их черных покрывалах. Не девушек в ярких туркменских нарядах. Что-то зовет, зовет уже давно. Шелковый путь. Te Silk Road. Может быть, Марко Поло так подействовал на фантазию ребенка.

Я заскочила туда ненадолго, еще до Ленинграда, «Аэрофлотом» в раскаленный Ташкент, в самое сердце Узбекистана. Хотела посмотреть овеянные легендами Самарканд и Бухару, но «Интурист» отказал. Njet так njet. Чайханы в Ташкенте были слабым утешением. От жары кружилась голова. Воды в гостиничном душе либо вовсе не было, либо шла только горячая. Воздух как в печке, вперемешку с пылью. С желтоватым песком. Иссушающий.

Дальше путь лежал в Алма-ату, в зеленую казахскую столицу. Парки, парки, фонтаны, вокруг огромные плантации фруктовых деревьев. (Алма-ата по-казахски «отец яблок».) На заднем плане, как театральные декорации, выстроились белые громады гор. Здесь веяло свежим воздухом и по рынкам бродили тысячи самых разных действующих лиц: казахи, киргизы, узбеки, уйгуры, в фетровых, барашковых, расшитых шелком шапках (тюбетейках). Русские с непокрытыми головами. Джамиля, хрупкая переводчица, проворная, как белочка, показывала мне улицы и площади. Указательный палец ее правой руки ни секунды не оставался без дела. Вот, вот, вот и там, там, там. Она гордилась своим полным жизни, цветущим городом. Рассказывала о поездках в горы, сосновые леса, ручьи, скалы и снег, и о том, что жара не так уж невыносима, и что вообще-то вода всегда есть.

Во время полета из Алма-Аты в Тбилиси мизансцена пустыни: коричневый цвет без конца, с отдельными зелеными прожилками, сверкающая гладь Аральского моря, с высохшими и засоленными краями (слепящая белизна, окаймленная розовым), песчаные дюны, прорези дорог. Мы летели низко, воображение рисовало мне верблюдов и перекати-поле. И бурые глинобитные поселки. Где-то в дымке притаилась Самарканд, Бухара, Хива, Ургент, которых меня лишили. Проехали. Медленно опускалось солнце над Средней Азией. Каспийское море было в сумерках не различить. Тбилиси: черная ночь.

Утром я проснулась в другом мире. Среди зеленых грузинских холмов. Маленькие домики Старого города с балконами и отделанные фахверком, на первый взгляд казались турецкими, а каменные церкви – раннероманскими. И опять не так. Все пульсировало между знакомым и чужим, не желая укладываться в клише. Гвили, чернокудрый студент-филолог, знакомил меня с грузинским языком: забудь о своем индоевропейском мышлении, о том, что подлежащее в предложении всегда стоит в именительном падеже. А у нас он стоит в эргативном! Но по-настоящему голова у меня пошла кругом, когда он начал перечислять сорок языков кавказского региона: абхазский, адыгейский, мингрельский, кабардинский, лакский, осетинский, сванский… Ох. Разве музыка не понятней, спросила я. И в тот же день купила пластинку с кабардинскими танцами с саблями. Безумно зажигательными.