Мера моря. Пассажи памяти

Даже среди зимы здесь едят мороженое. Мороженщики вездесущи.

В русские уменьшительные формы влюбиться можно. Они делают язык нежным. Голубушка, солнышко, дядюшка. Когда гардеробщица видит, что я отчаянно пытаюсь что-то найти, она успокаивает меня словами: «Только не волнуйся, доченька, ключик сейчас найдется».

Туалеты – это кошмар. Я не осмеливаюсь тронуть разболтанную задвижку. Упаси боже оказаться запертой в этой аммиачной вони. (Однажды я с подобным ужасом уже столкнулась: в детстве, в дрянном туалете итальянского ресторана. Клаустрофобия осталась…)

Огромная Дворцовая площадь глотает людей поодиночке и целыми шествиями. Чудовище. Обрамленное трехэтажным зданием Генерального штаба с его семьсот шестьюдесятью восемью окнами и – напротив – Зимним дворцом. Я стараюсь не думать о том, что здесь было в «Кровавое воскресенье» (9 января 1905 года) и во время октябрьского переворота 1917 года. Террор, бойня. И как все это пережил Александрийский столп.

Идем с Юрой по Петроградской стороне, где стоит соборная мечеть. Бирюзовый восток. Купол повторяет купол гробницы Тимура в Самарканде. В финансировании (1912) участвовал Бухарский эмир. Не подозревая, что чуть позже Троцкий будет произносить здесь пламенные речи.

Пушкинский дом: место, где собирается академическая элита. Когда Дмитрий Лихачев делает доклад о «другом» русском ренессансе, все здесь, корифеи искусствознания и литературоведения. И Лидия Гинзбург, которая выдержала все девятьсот дней блокады.

Когда гуляют воспитанники военных училищ, когда матросы в бело-синей форме и бескозырках с ленточками текут по площади Декабристов, настроение поднимается. Какая-то свежесть, опрятность, праздничная радость исходит от них. Даже крейсер «Аврора» кажется не таким застывшим.

В гостинице «Европейская» ничего европейского нет. Проституция и офицеры КГБ, мрачный коктейль. Иностранцы как в гетто. Никакой модерн не спасает. И даже свободолюбивый жест бронзового Пушкина (с гранитного постамента в прилегающем сквере).

В Зеленогорск на Карельском перешейке мне нельзя. Радиус моих передвижений не должен превышать тридцать километров от центра города. Для более дальних расстояний нужно официальное разрешение. Я в тюрьме, «загнана внутрь»? Нет, Ленинград уже сам по себе приключение.

Грусть терзает время от времени, тогда серые тона то, что нужно. Бот и курток на ватине, мостовых и асфальта.

Где же Слава Ростропович со своей виолончелью? Рихтер играет, он нет. Напоследок в Страсбурге он мне советовал сосредоточиться на одном. Одна мощная струя лучше, чем десять слабых. И вот я здесь, библиотечная мышь, тружусь над исследованием об одиночестве.

Этот декадентский западный индивидуализм! Русское чувство общности, русское «мы» сильнее. В дружеском кругу я ощущаю это как солидарность. Никакой чопорности в обращении, никакого равнодушия. Если заболеешь, придут все. Соревнуясь друг с другом в готовности помочь.

Ты не развалишься.

А кто ремонтирует город?

И где свободная пресса?

И когда начнется «светлое будущее»?

Если здесь хотят покрестить ребенка, то делают это подпольно, не привлекая внимания. Иначе грозят неприятности.

В общественных местах мало смеются. В общественных местах не рассказывают анекдотов, не затрагивают скользкие темы. У госбезопасности длинные уши. Даже студенческое общежитие «прослушивается».

Воскресным вечером перед гостиницей «Астория»: пьяных в стельку финнов загружают в ожидающий их автобус. Они дешево развлеклись, теперь пора возвращаться в будничную жизнь.

Пей, братишка. От бутылки водки на троих слегка шумит в голове. И еще раз. Забудь, как тебе паршиво.

Я не могу. Не могу, когда стол ломится (дни рождения, например), когда за шампанским пиво, за пивом водка, за водкой коньяк, за коньяком вино или наоборот. Тошнит от одного вида. Достаточно рюмки чистой водки под селедочку, и все.

Хотелось бы встретить разок Акакия Акакиевича Гоголя, двойников Достоевского и эксцентричного сенатора Аблеухова Андрея Белого. Интересно, их безумие домашнего розлива или порождение «города химер»? По которому бродят носы с генеральскими повадками.

«Мокрый, скользкий проспект пересекся мокрым проспектом под прямым, девяностоградусным углом; в точке пересечения линий стал городовой… И также же точно там возвышались дома, и такие же серые проходили там токи людские, и такой же стоял там зелено-желтый туман. Сосредоточенно побежали там лица; тротуары шептались и шаркали; растирались калошами; плыл торжественно обывательский нос. Носы протекали во множестве: орлиные, утиные, петушиные, зеленоватые, белые; протекало здесь и отсутствие всякого носа… Есть бесконечность в бесконечности бегущих проспектов с бесконечностью в бесконечность бегущих пересекающихся теней. Весь Петербург – бесконечность проспекта, возведенного в энную степень.

За Петербургом же – ничего нет». (Андрей Белый, «Петербург»).

LXV. Не прощаясь