Мера моря. Пассажи памяти

Кто хочет уйти, уходит, кто хочет остаться, остается. Миша держит гитару под рукой и еще более искрометен, чем в начале. Только теперь он подбирается к пику формы («моя актерская доля»). Мы едим, а Миша выдает номера. Причем его жизнерадостной натуре вовсе не мешает, что разговор касается смерти, самоубийств Есенина, Маяковского, Цветаевой. («Поколение, растратившее своих поэтов»). Я узнаю больше, чем за все время моей учебы. И так, что это отпечатается в памяти навсегда.

Я ухожу из дома Лены последней, далеко за полночь, тороплюсь на последний трамвай. Он закладывает виражи на рельсах, проносится по вымершему мосту имени лейтенанта Шмидта и выплевывает нас на Васильевском острове. Меня, еще одну женщину и ее пьяного мужа. Спокойной ночи.

Такие субботы происходили регулярно, но бывали и непредвиденные встречи: «У Коли день рождения, я готовлю цыпленка-табака» или «Мне перепали два билета на Островского в Малом». Я всегда готова, с Леной –  всегда. Она была мне опорой, очагом, учителем, радостью. Подругой, к которой я из любви и уважения обращалась на вы, и которая – без фальшивой задушевности, без дешевой болтовни – приросла к сердцу. Никто не умел так смеяться, как Лена, гортанно, нисходящим звуком и немного застенчиво. Никто не умел так безоглядно распространять вокруг себя хорошее настроение. Я никогда не слышала, чтобы она жаловалась, это ниже ее достоинства. И пустая трата времени, ведь проблемы должны решаться активно. Будучи активисткой (добра, красоты, истины), она брала меня и многих других под свое крыло, не ожидая отдачи. Она была счастлива, если могла сделать счастливыми нас.

Позже – когда мой ленинградский период уже закончился – она переехала в двухкомнатную квартиру на улице Чайковского, вышла замуж за бородатого, всегда в черном, философа-монархиста Кирилла, через год развелась и полностью отдалась работе (в Институте театра), друзьям и семье. Семья – это отец преклонного возраста, брат Миша с женой и сыночком Алёшей. С малышом она нянчилась при любой возможности, читала ему, делала из него поэта. У нее были амбиции не тетки, но матери. И, реализуя их, с

Мишиной дочерью от второго брака она продвинулась настолько, что ребенок практически рос у нее.

Ноша дается тому, кто может ее нести. Лена несла и на ходу взваливала на себя еще. Как это сказано в одном из последних писем Цветаевой: «Я чужими тяжестями (наваленными) играла, как атлет гирями. От меня шла – свобода. Человек – в душе знал, что выбросившись из окна – упадет вверх». Цветаева в итоге капитулировала перед войной и нищетой (в 1941 году она покончила с собой), Лена истрачивала себя, пока тяжелая болезнь ее не остановила. Теперь она сама стала нуждаться. «И это – горько. Я так привыкла – дарить!» (Цветаева).

В мой последний приезд она старалась без ропота смотреть в будущее, говорила о планах, поездках, хотя от каждого куска пищи ее тошнило (химиотерапия). Мое малодушие было посрамлено ее сияющей убежденностью. Лена не даст себя сломить, она останется Леной forever, навсегда. Даже если дышать тяжело, если ноги с трудом ходят: ее разум был кристально ясен, жажда общения несокрушима (телефон), достоинство на высоте. О развале Советского Союза она не сожалела.

Прощай, Лена, лучше было сделать нельзя.

LXIII. Времена года

Нигде я не проживала времена года так пронзительно, как в Ленинграде. Когда я приехала, был сентябрь, позолотивший аллеи и парки. Желтые березы и липы, ярко-красная рябина. И надо всем этим нежно-голубое небо. Солнце, рассеивающее утренний морозец. Воздух вкусный и чистый. Сияют не только золотой шпиль Адмиралтейства, купола Исаакиевского собора, сияют и дворцы, выкрашенные в пастельные тона, и сияют их отражения в реке, в каналах. Розовый, голубой, зеленый, бирюзовый, охристый. Сияют львы и сфинксы, белые кариатиды и колоннады, сияют лестницы, карнизы, цоколи. И даже статуи, отлитые из бронзы. Серый асфальт не сияет, все отвратительное милостиво ускользает от взгляда. Купающийся в сентябрьском солнце «Летний сад» исполнен достоинства. На песчаных дорожках желтые листья, словно рассыпаны. Белки шмыгают в листве, гуляющие останавливаются, смотрят. В это время года быть счастливым легче. Так говорят мои друзья, они-то знают.

Октябрь уже не пылает, он приносит холод и дождь. Как у Пушкина:

«Октябрь уж наступил – уж роща отряхает
Последние листы с нагих своих ветвей;
Дохнул осенний хлад – дорога промерзает…»

Становится неуютно, над Невой образуется туман, начинается игра серых тонов. Серы не только улицы и тротуары, казармы доходных домов и их унылые дворы, серы и каналы в гранитном обрамлении, и балюстрады, Казанский собор и свинцовое небо. И снующие везде люди, серый муравейник. День, пригнувшись, влачится от сумерек до сумерек, обтрепываясь на окраинах города. Масштаб уменьшается. Счастлив тот, кто может остаться дома.