Мера всех вещей

Теперь, после Протагора, обращаюсь к вам, Иппиас и Продик: пусть наше дело будет общим. Скажите, правду ли я говорил или неправду?

Все совершенно согласились, что мои слова были справедливы.

– Стало быть, вы допускаете, – сказал я, – что приятное есть добро, а неприятное – зло. Мне нет более нужды в Продиковом различении имен. Назови это, почтеннейший Продик, приятным, радостным, веселым или как тебе угодно иначе, только в ответе давай своему названию такой смысл, какого я хочу.

Продик, улыбнувшись, согласился, и другие с ним.

– Так что же это, почтеннейшие, – спросил я, – все наши действия, клонящиеся к безбедной и приятной жизни, нельзя ли почесть прекрасными? А прекрасное дело не есть ли доброе и полезное?

– Так.

– Если же приятное есть доброе, – продолжал я, – то человек, зная или думая, что другое нечто – лучше того, что он делает, и возможно для него, конечно, не будет делать того дела, когда в своей власти имеет лучшее? И не правда ли, что быть ниже самого себя в этом случае есть невежество, а выше самого себя – мудрость?

Все согласились.

– Что ж? Поэтому находиться в невежестве – значит иметь ложное мнение и обманываться касательно дел великой важности?

И на это все согласились.

– Не справедливо ли также, – сказал я, – что никто добровольно не стремится к злому или к тому, что почитает злым? Да и неестественно, кажется, человеку вместо добра желать того, что признает он худым. Если же кто-нибудь и поставляется в необходимость избрать из двух зол одно, то, верно, не изберет бо́льшего, когда возможно ме́ньшее.

– Это также всем нам показалось.

– Что ж, допускаете ли вы боязнь и страх? И так же ли, как я (это к тебе относится, Продик), почитаете это каким-то ожиданием зла? Называйте его боязнью или страхом, все равно.

Протагор и Иппиас согласились, что боязнь и страх – это самое; но Продик сказал, что таким образом надлежало определить боязнь, а не страх.

– Ничего, Продик, – возразил я, – дело в том, справедливо ли сказанное прежде? То есть захочет ли человек идти к тому, чего боится, когда от него зависит стремиться к предмету, не внушающему страха? Или, после того, с чем мы согласились, это невозможно? Прежде было допущено, что чего мы боимся, то почитаем злом; а что почитаем злом, того не ищем и добровольно не получаем.

Это показалось всем.

– Но когда так, Продик и Иппиас, то пусть теперь Протагор защищает справедливость первых своих ответов – не самых первых, которыми допускалось пять частей добродетели, не похожих одна на другую и имеющих свои особенные значения; нет, я разумею не те, а последующие. Впоследствии он говорил, что четыре добродетели действительно близки одна к другой, но пятая, то есть мужество, весьма отлична от них. Ты можешь, Сократ, видеть это из того, сказал он, что есть люди самые нечестивые, самые несправедливые, самые безрассудные и глупые, которые, однако ж, очень мужественны, и отсюда заключить, что мужество весьма отлично от прочих частей добродетели. Я тогда же был удивлен этим ответом (а еще более удивился, исследовав его вместе с вами) и потому спросил Протагора: не смелых ли называет он мужественными? Даже отважных, отвечал он. Помнишь ли ты это, Протагор?

– Помню.

– Скажи же нам, – спросил я, – пред чем отважны мужественные? Пред тем ли, пред чем и трусы?

– Нет, – отвечал он.

– Значит, пред иным чем-нибудь?

– Да, – сказал он.

– Может быть, трусы отважны пред тем, что требует смелости, а мужественные пред тем, что страшно?

– Люди так говорят, Сократ.

– Правда, – примолвил я, – но не о том речь: мне нужно знать, пред чем отважны мужественные, именно по твоему мнению? Пред тем ли, что страшно и что почитают они страшным, или пред тем, что нестрашно?

– Но это-то, – сказал он, – по смыслу недавних твоих доказательств, невозможно.

– И то правда: если же слова мои верны, то никто не захочет приближаться к тому, что почитает страшным, разве невежество заставит кого-нибудь быть ниже себя.

Согласился.

– Но все трусы и мужественные отваживаются на то, что требует смелости; следовательно, и трусы, и мужественные стремятся к одному.

– Нет, Сократ, совершенно напротив: трусы стремятся вовсе не к тому, к чему мужественные: например, одни хотят идти на войну, а другие не хотят.

– Но прекрасно ли идти на войну или постыдно?

– Прекрасно, – отвечал он.

– А прежде мы согласились, что прекрасное есть вместе и доброе, ибо все прекрасные действия, сказали мы, суть также и добрые действия.

– Справедливо; я всегда так думаю.

– Хорошо, – примолвил я, – которые же, по твоему мнению, не хотят идти на войну, когда это дело прекрасное и доброе?

– Трусы, – отвечал он.

– Но прекрасное и доброе есть вместе и приятное? – спросил я.

– Согласен, – сказал он.

– Что ж, трусы с сознанием ли не хотят того, что находят прекрасным, добрым и приятным.

– Если мы согласимся на это, – сказал он, – то поставим себя в противоречие с прежде допущенными положениями.

– А мужественный? Не к тому ли идет он, что находит прекрасным, добрым и приятным.

– Необходимо согласиться, – отвечал он.