Мерецков. Мерцающий луч славы

— В любом бою, Алексей Николаевич, успех решается кровью, — сказал Кирилл Афанасьевич. — Хуже нет, когда люди после боя расслабляются и ведут себя так, словно им сам чёрт не брат. — Помолчав, он жёстко добавил: — Надо бы каждому помнить, что на войне тот герой, кто уничтожил врага, а сам жив остался. А для этого надо быть ко всему готовым.

— Факт сей бесспорен, и я не стану возражать вам, а мог бы, — заявил Крутиков.

— Что ты имеешь в виду, Алексей Николаевич? — Взгляд комфронтом был слегка задумчив. Он умел слушать других, хотя иной раз это был неприятный разговор.

— Нужно ли командующему фронтом вникать во все детали? Есть командармы и комдивы, есть их штабы, наконец, есть командиры полков и их штабы. Зачем их подменять? — не унимался начальник штаба, похрустывая пальцами рук. Он делал так всегда, когда какой-либо разговор задевал его.

Мерецков чему-то усмехнулся, и это царапнуло Крутикова, но он сдержал свои чувства и спокойно спросил:

— Вы не согласны со мной?

— Скажу, не переживай! — Мерецков маленькими глотками пил чай. — Знать солдатскую жизнь, вникать во все её детали — подспорье в работе любого командира. А у нас иной начальник не знает, чем живут и дышат его подчинённые. А коль не знает, значит, не сможет оценить их моральный и боевой дух. Грош цена такому командиру!

— И вы, конечно же, сошлётесь на маршала Жукова? — В глазах Крутикова блеснула хитринка.

— А вот и не угадал! — воскликнул Мерецков. — Назову тебе лишь двух военачальников — Василия Чапаева, начдива 25-й стрелковой, и Семёна Будённого, командарма Первой конной. И тот и другой не мыслили себя без опоры на бойцов в Гражданскую войну. И Чапаев и Будённый жили со своими бойцами душа в душу, хотя оба были чертовски строги к тем, кто проявлял недисциплинированность. Чапаев говорил со мной на эту тему, ещё когда учился в девятнадцатом году в Военной академии Генштаба, жаль, что он потом не пожелал учиться дальше и ушёл на фронт. А в армии Будённого я сам служил и не раз видел своего командарма в бою. Семён Михайлович в минуты затишья всегда находился среди бойцов и беседовал с ними обо всём на равных, хотя на его груди поблескивали четыре креста и четыре медали — он был полным георгиевским кавалером. Так-то, полководец генерал Крутиков! — шутливо заключил комфронтом.

— А что вы скажете о Василии Блюхере? Вы ведь тоже служили на Дальнем Востоке под его началом? — В глазах Крутикова замельтешили огоньки.

«Однако хитёр ты, Алексей Николаевич! — отметил в душе Мерецков. — Хоть я и уважаю Блюхера, как настоящего героя, но тебе об этом не скажу. Я уже побывал в камере на Лубянке, и что там пережил, не пожелаю даже своим недругам. Ещё раз попасть туда я не хочу…»

— Зачем ты задаёшь мне острые вопросы? — едва ли не с отчаянием спросил начальника штаба Мерецков. — Может, тебе рассказать, как на учениях в тридцатых годах я с маршалом Тухачевским пил из одного стакана? Ты же знаешь, Алексей Николаевич, что и Блюхера, и Тухачевского, и ещё с десяток других расстреляли как врагов народа.

Кажется, Крутиков его не понял, потому что спросил:

— За что же Блюхеру дали три ордена Красного Знамени?

— Дали, разумеется, не за красивые глаза, наградили его за мужество и отвагу. Человек он был смелый, решительный, ничего не боялся, даже в застенках Лубянки так и не признал себя виновным.

Мерецков разволновался, достал папиросу и закурил, струёй выпуская дым. Подошёл к столу, где лежала карта, и сухо произнёс:

— Ладно, посудачили, и хватит. Пора браться за дело. Через час у нас совещание комдивов. Все прибыли в штаб, кому положено?

— Все, Кирилл Афанасьевич, кроме командующего ВВС фронта. Он в лётном полку проводит разбор учений, — доложил Крутиков.

В штабе собрались те, кому придётся через несколько дней вновь вести свои войска в бой, и Мерецкову хотелось сказать им такие слова, чтобы они поняли: всё, что волнует их, волнует и его, командующего. Вряд ли им известно, что всё время, пока идут бои, Мерецков сам не свой, порой он не находит себе места, и всё от того, что переживает не только за весь фронт, но и за каждого солдата и командира. Кирилл Афанасьевич ещё и слова не произнёс, а уже волновался, почувствовав, как гулко забилось сердце. Он попытался сохранить спокойствие, но это у него не получилось. «Надо заговорить с комдивами, и волнение исчезнет само собой, так же как и появилось — неожиданно», — приказал он себе. Так оно и случилось, и соратники поддержали его.