Мерфи

— На тех, которые не желают есть, я сажусь, — сказал Тиклпенни, — разнимаю челюсти, вставляю расширитель, отвожу шпателем язык, покуда он не заглотит до капли всю лошадиную дозу зелья. Я обхожу камеры со своей лопатой и ведром, я…

Тиклпенни запнулся, действительно выпил залпом изрядную порцию своего лимонада и совершенно прекратил домогательства под столом. Мерфи не смог воспользоваться этим и удалиться, ошеломленный внезапным совпадением двух до того совершенно отдельных мотивов в пояснениях Сука, мотива душевнобольных во втором абзаце и мотива смотрителя — в седьмом.

— Я не могу этого вынести, — простонал Тиклпенни, — это сводит меня с ума.

В случае с Тиклпенни трудно было сказать, в чем тут беда — в его ли душе, дыхании или губах, но качество его речи определенно было самое плачевное. Признание Селии мистеру Келли и признание Нири — Уайли пришлось по большей части передавать косвенным образом. С тем большим основанием сейчас — признание Тиклпенни Мерфи. Много времени это не займет.

После долгих колебаний Тиклпенни пошел на консультацию к дублинскому врачу, некоему доктору Фисту, более философского, нежели медицинского сложения, из немцев по отцовской линии. Доктор Фист сказал:

— Просай попить или стать капут.

Тиклпенни сказал, что бросит пить. Доктор Фист сильно расхохотался и сказал:

— Я писай вам дерьмокидательное письмо для Килликрррэнки.

Доктор Энгус Килликрэнки был членом Королевской медицинской службы, связанным с заведением, известным под названием «Психиатрический приют милосердия св. Магдалины», на окраине Лондона. В рекомендательном письме высказывалось предложение о том, чтобы означенный Тиклпенни, выдающийся нищенствующий пьянствующий ирландский бард, прошел легкий курс строгого отлучения от запоя, исполняя взамен различную полезную работу.

Тиклпенни с такой быстротой отозвался на это предложение, что в ППММ пополз жуткий слух относительно неверного диагноза, покуда доктор Фист не написал из Дублина, объяснив, что в данном интересном случае проявление действия целительного фактора следует усматривать не в воздержании от запоя или в поддержании чистоты, а в освобождении от сочинительства стихов, которое вызывалось ими у пациента, чье расстройство проистекало не столько из пинт, сколько из пентаметров.

Такое истолкование дела не покажется странным тому, кто знаком с тем видом пентаметров, сочинение которых Тиклпенни считал своим долгом перед Эрин[35], заливаясь вольною канарейкой в пятой стопе (жестокая жертва, так как на конечной рифме Тиклпенни икал), пентаметров, отмеченных твердостью и стремительностью как в цезуре, так и в его собственном божественном дыхе, и во всех прочих отношениях распираемых таким множеством мелких красот по части гэльской торфо-просодии, какое только можно высосать из кружки портера «Бимиш». Ничего удивительного, что он чувствовал себя новым человеком, осуществляя общую уборку и вынося горшки душевнобольных высшего разряда.

Но все хорошее кончается, и Тиклпенни предложили работу в палатах, с царским вознаграждением в размере пяти фунтов в месяц на всем готовом. Он согласился. Теперь у него не было духу отказаться. Алкаш-олимпиец вновь обратился в трезвенника-полового, выносящего горшки.

Так вот, сейчас, проведя в палатах всего неделю, он чувствовал, что больше не может. Он был не против того, чтобы в нем возбуждали жалость или даже ужас, в разумных пределах, но позывы на рвоту, соединенные с состраданием и тревогой, поразили его, представ как нечто отвратное и несовместимое с истинным катарсисом, особенно еще и потому, что ему никогда не удавалось ничего произвести на свет.

Тиклпенни был неизмеримо ниже Нири во всех отношениях, но их объединяли определенные общие черты, составлявшие прямую противоположность Мерфи. Одной из них была эта показная боязнь сойти с ума. Другой — неспособность смотреть на что-либо, независимо от того, что было за зрелище. Черты эти были связаны между собой, в том смысле, что мучительную ситуацию всегда можно свести к взгляду со стороны того или иного рода. Но даже и здесь Нири превосходил Тиклпенни, по крайней мере, согласно традиции, ставящей дух соперника выше, чем дух маклака, и человека, сожалеющего о том, чего ему не дано, выше человека, презрительно насмехающегося над тем, чего он не в силах понять. Ибо Нири знал число жизней своего великого учителя — три, — тогда как Тиклпенни не знал ничего.