Мэри Джейн

– В какой цвет собираетесь красить пенис? – осведомился доктор Коун, и я чуть не подавилась воздухом. Я впервые слышала слово «пенис» от взрослого человека. Даже от сверстников я почти никогда не слышала слово «пенис». Близнецы были лучшими ученицами в классе и никогда не произносили таких слов, как «пенис».

– В ЗЕЛЕНЫЙ!

Иззи открыла разворот с изображением пениса и мошонки. Органы выглядели обвисшими и безжизненными, а мошонка напоминала полусгнившую гуаву, которая начала сморщиваться по мере усыхания. Сбоку рисунки были подписаны, и от каждого названия стрелочка вела к тому, чему оно соответствовало. Этот пенис был крупнее и прорисован гораздо детальнее, чем на анатомической схеме, которые нам раздавали на занятии по половому воспитанию в прошлом году. Я тогда взглянула на него лишь одним глазком, а многие девочки и вовсе, получив в руки такой раздаточный материал, взяли ручки и расцарапали нарисованные пенисы, чтобы не смотреть на них. Я слишком боялась навлечь на себя гнев учительницы, чтобы портить школьное имущество. А Салли Битон, которая сидела через проход от меня, никого не боялась, поэтому, заметив у меня нетронутый листок, дотянулась со своей парты до моей и закрасила пенис. Иззи взяла зеленый карандаш и начала увлеченно раскрашивать пенис в зеленый цвет. Я не знала, как мне поступить. Если бы она раскрашивала что-то другое, я бы точно присоединилась. Но она раскрашивала пенис, и доктор Коун сидел буквально напротив. Как бы он отнесся к тому, что девушка, нянчившая его дочь, сидит и раскрашивает пенис? С другой стороны, его дочь сама сейчас раскрашивала пенис! Не говоря уже о том, что с большой долей вероятности он сам или миссис Коун купили ей эту раскраску.

– Помогай! – Иззи протянула мне красный карандаш. Я боязливо начала закрашивать головку.

Доктор Коун заглянул в раскраску.

– Господи, он что, мочится кровью?

Я оцепенела. Сердце в груди на секунду перестало биться. Но прежде, чем я успела ему ответить, или хотя бы отложить красный карандаш, доктор Коун вышел из кухни.

Мы с Иззи дораскрашивали пенис. У меня словно камень с души упал, когда она перевернула страницу, и мы приступили к матке и фаллопиевым трубам. Оранжевым, желтым и розовым.

В тот день ни доктор, ни миссис Коун не вышли на работу. Почти до полудня они ходила по дому в пижамах. Мои родители обычно принимали душ и одевались уже к половине седьмого. Ровно в семь с понедельника по пятницу папа уже выходил из дома. Мой папа работал юристом. Каждый день он завязывал галстук и снимал его только за ужином – после того, как мы воздадим благодарность Господу за пищу и помолимся за президента Форда с супругой. На стене прямо позади папы висела цветная фотография улыбающегося президента Форда в рамке. Пристальный взгляд Форда со снимка был устремлен прямо на меня. Его глаза были бархатисто-голубыми, а зубы – похожи на маленькие кукурузные початки. За его головой развевался американский флаг. Иногда, когда я видела слово «отец», или когда люди говорили о своих отцах, воображение рисовало мне президента Форда.

Работа моей мамы в основном состояла из домашних хлопот. Я никогда не встречала человека более занятого, чем мама. Она каждый день застилала постели, через день пылесосила, каждый день подметала полы, каждую пятницу ходила за продуктами, каждый день готовила завтрак и ужин и каждый вечер мыла пол на кухне. А еще она вела уроки в воскресной школе при пресвитерианской церкви Роленд-Парка. И в этом ей не было равных. Иногда она давала детям раскрашивать картинки с Иисусом, а сама читала им вслух главы из Библии. Иногда играла с ними в библейское бинго. Но больше всего в воскресной школе я любила моменты, когда мама играла на гитаре. У нее был гортанный, с легкой хрипотцой голос, словно пропущенный через полое бревно.

Мама говорила, Иисусу все равно, красивый ли у нее голос, но ему будет приятнее, если я стану ей подпевать. Я легко попадала в ноты, и мама особенно мной гордилась, когда мы пели с ней на два голоса. И вот, каждое воскресенье мама вешала на шею гитару, и мы с ней становились в центре классной комнаты на цокольном этаже церкви и пели песни об Иисусе на аудиторию из восьми-пятнадцати деток (раз на раз не приходился). По задумке, дети должны были подпевать нам, но на деле подпевало не больше половины. Кто-то всегда играл со своими ботинками, или пихал локтями и перешептывался с приятелями, или лежал на спине, вылупившись в потолок, пятнистый от подтеков воды. Когда они отвлекались слишком сильно, мы пели им «Проснись и пой» – дети всегда были в восторге от этой песни.