Мэри Пикфорд

Пикфорд намеревалась сокрушить Сэма Голдвина и даже позировала для фотографов, сжав руку в кулак. На аукционе она начала торги с суммы в полтора миллиона долларов. Голдвин не уступал, и постепенно цена возросла до двух миллионов. Затем Мэри потеряла самообладание. После того, как Голдвин поднял ставку еще на двадцать тысяч долларов, последовала пауза. Пикфорд молча смотрела на молоток Только когда раздался третий удар, она, казалось, поняла, что потеряла еще одну часть Фэрбенкса. После аукциона Мэри выглядела спокойной. «Я хочу на время забыть о бизнесе», — сказала она. Впоследствии Бойд говорил, что, оставшись одна, Пикфорд разрыдалась.

В марте 1955 года Чаплин, наконец, продал свои акции в «Юнайтед Артисте». «Я очень переживала по этому поводу, — позднее говорила Мэри, — хотя и не желала встречаться с Чарли». Несмотря на их конфликты, его отъезд потряс ее, ведь деловые отношения с Чаплином были еще одним звеном, соединявшим ее с Фэрбенксом и с той далекой славной эпохой.

Оставшись единственной из основателей «Юнайтед Артисте», она испытывала симпатию к Роберту Блюмофу, помощнику Крима и Бенджамина. «Ребята, во что вы превратили мою компанию?» — с нежной улыбкой спросила она у Блюмофа, будто ударила его под ребра, когда он посетил ее в Пикфэре. Они хотели возродить мощь «Юнайтед Артисте», используя методы, которые раньше не поощрялись правлением: финансирование независимых студий и совместное продюсирование. Заключив контракт со студией, продюсер «Юнайтед Артисте» участвовал в выборе режиссера, сценария, актерской группы и бюджета. После этого компания уходила в сторону, предоставляя создателям фильма полную свободу; продюсер также имел свою долю в картине и право на часть прибыли. Неудивительно, что вскоре «Юнайтед Артисте» завалили предложениями, и в 1956 году ее доходы составили шесть миллионов долларов — замечательное достижение, если учесть чудовищный дефицит 1950 года.

Предполагалось, что Мэри испытает облегчение и благодарность. Но вместо этого она чувствовала лишь усталость и ощущение потери. «Юнайтед Артисте», предмет «ее радости, гордости и отчаяния», становилась слишком тяжелым крестом. В феврале 1956 года Мэри, по примеру Чаплина, сожгла все мосты, продав свои акции за три миллиона. «Я продала их потому, что скопилось слишком много проблем, — говорила она одному писателю. — В конце концов, Гриффит умер. И Дуглас тоже», — добавила она с болью в голосе.

«Вот и вся моя жизнь вплоть до последних дней», — писала Мэри, заканчивая «Солнечный свет и тень». Но не все так просто. Шестилетний Ронни и малышка Роксана показаны очаровательными детьми, но внимательный читатель легко обнаружит, что они уж как-то слишком малы и не взрослеют. К моменту выхода мемуаров в свет их возраст равнялся, соответственно, девятнадцати и тринадцати годам. Этот странный временной пробел объясняется тем, что к тому моменту у семейства накопилось много такого, что следовало скрывать от посторонних.

Пикфорд много пишет о Роксане. «С ней обращались как с принцессой, как с куклой, — говорил Бойд. — Думаю, что в каком-то смысле Роксане не хватало настоящей любви». Роксана произнесла свои первые слова на французском, и ее опекала служанка-француженка. Взрослые нередко забывали о ней, занятые вечеринками, гостями и алкоголем. С возрастом девочка становилась все более своенравной. «Я всегда была бунтарем, — вспоминала она о тех годах. — Не то что бы я отличалась дурным нравом, но часто проказничала и вечно что-нибудь придумывала». Она могла забраться в шкаф с платьями Мэри и играть там, или таскала еду из холодильника в неурочное время. Мэри часто заставала Роксану с холодной котлетой в полночь, но не ругала ее, так как сама приходила на кухню с той же целью. Но нередко Мэри по-настоящему сердилась. «У мамы была железная сила воли, а я временами становилась очень упрямой, — говорила Роксана. — Между нами хватало отличий, но мы всегда находили общие точки соприкосновения». Подростком Роксана поступила в лицей в Барселоне, где она жила с Гвин, которая вышла замуж за американца Бода Орнстайна. Позднее она перевелась в частную школу в Лозанне. Тогда она и почувствовала себя свободной.