Мэри Роуз

— У него неоплаченные счета с опасными людьми, — сказала Анна.

— Я знаю. С Робертом Маллахом…

— Роберт Маллах не опасен, — осадила она его. — И вообще, я считаю, что гораздо чаще опасность представляют женщины.

— Но не для Энтони. Я вам говорил, женщины считают его уродливым.

— Это только на первый взгляд, — возразила Анна. — Они считают его холодным, опасным и непонятным — а это та самая смесь, от которой закипает двор, которому постоянно нужны новые развлечения. Возьмите его под уздцы, хорошо? Я не хочу, чтобы этот своеобразный драгоценный камень, ради которого вы готовы пожертвовать всем, кончил свои дни так же, как я.

— Да, жаль, что я не обуздал вас, — произнес Сильвестр. — Но боюсь, что вы воспротивились бы, так же, как он.

— Наверное. И поэтому в конце концов нам обоим придется проглотить то, что нам дадут. Мы немного похожи, правда? Мы оба заслужили самое жестокое наказание, потому что слишком верим в себя и слишком мало — в Бога.

— Глупости! — Сильвестр схватил ее за руки и встряхнул. — Вы чудесны, как один, так и другая, и вы заслуживаете не наказания, а похлопывания по плечу и восхищенного свиста. Во времена античности люди верили в себя. Они заново выдумывали мир, поскольку гордились собой и тем, что могли делать, на что решались, что выдумывали их светлые головы. Во времена Средневековья вместо гордости люди учились покорности и вере в Бога. Они находили свое место в мире, открывали для себя нежность просьб и вступали во владение наследством вечности. Мы новые люди, Анна. Люди эпохи Ренессанса, мы покоряем горы, мы лопаемся от гордости и плачем на коленях от смирения. Мы верим в Бога. Но не меньше мы верим в себя.

Несколько мгновений царило молчание. Затем Анна высвободила руки, встала и поцеловала его волосы.

— Доброй ночи, Сильвестр Саттон, — произнесла она. — Да хранят вас небеса. Раньше я думала, что жила напрасно и умираю напрасно. Но теперь я думаю, что, если у Бога хватает духу садиться играть со мной, значит, у меня неплохие карты на руках.

С тяжелым сердцем Сильвестр поднялся.

— Вы уверены, что мне пора уходить?

— Совершенно, очаровательный мой философ. И не возвращайтесь больше, а своего презирающего смерть господина Флетчера в случае нужды посадите на цепь. Если же волнения теперь, после вынесения приговора, улягутся и это будет возможно, вы придете на мою казнь? Было бы чудесно знать, что среди ликующей толпы есть кто-то, кто хоть немного грустит.

— Я буду там. И Энтони тоже.

Она улыбнулась и провела его к двери. Когда она велела послать за мастером Кингстоном, ему пришло в голову, что он забыл рассказать ей о своей женитьбе, но решил не делать этого.

Анна снова обернулась в дверях, обвила руками его шею.

— Сильвестр, — произнесла она, — можно мне задать последний вопрос? Преступление, в котором меня обвиняют… Был ли хоть миг, когда вы были не против совершить его со мной?

Он притянул ее к себе и поцеловал в губы.

— Да, — ответил он, не думая о том, правда ли это. — И я не сожалел бы об этом, а лопался бы от гордости.

Через два дня было объявлено, что король смилостивился и вместо мучительной кончины дарует преступникам быструю смерть на эшафоте. Приговор Анне Болейн будет приведен в исполнение в стенах Тауэра французским палачом, который работает не топором, а мечом и который отправит бывшую королеву в мир иной одним безболезненным ударом.

Сильвестр и Энтони жили в Суон-хаус. Днем Энтони ходил на всевозможные заседания при дворе, в дом гросс-адмирала, в гильдию кораблестроителей в недавно основанном Тринити-хаус, отвечавшую за навигацию на море. Ночами он сидел с Сильвестром без сна, слушал его, подливал ему воду в вино, пока Сильвестр не засыпал от усталости. Через несколько дней к ним присоединился Кранмер. Трое мужчин в основном молчали и двигались по дому осторожно, словно в одной из комнат лежал больной, которого нельзя было тревожить.

В ночь перед казнью Кранмера отвезли на собственной роскошной барке в Тауэр, чтобы принять исповедь Анны Болейн. Сильвестр и Энтони, не сговариваясь, решили не спать, пока лодка не привезет его обратно. И оказались правы, поскольку архиепископ в подавленном состоянии сидел на скамье и, похоже, был не в состоянии даже пошевелиться. Они перенесли его в теплый дом из-под мелкого дождя, укутали в одеяла. Сильвестр, который частенько наблюдал, как это делает его отец, нагрел ему кувшин вина с пряностями.

— Благодарю, — едва слышно произнес Кранмер.

Энтони и Сильвестр одновременно подняли руки.

Кранмер повернулся к ним лицом, на котором не было и следа его обычной теплой улыбки. Он не имел права делиться с ними тем, что жгло ему душу, что доверила ему Анна Болейн и с чем ему придется жить до конца своих дней.

— Не хотел бы я быть на вашем месте, ваше высокопреосвященство, — произнес Энтони. — Будь я богом, я бы положил рай к вашим ногам.