Мэри Роуз

— Разве не долг доброго христианина — покончить с еретиком? Отец Бенедикт говорит, что кому-то придется взять это на себя, иначе мир погрузится в пучину хаоса.

— Мне все равно, что болтает твой вечный Бенедикт. Я не люблю, когда ты говоришь об убийстве.

На щеке у него дрогнул мускул, очарование рассеялось.

— Понимаю. С убийцей об убийствах не шутят.

Она вырвала у него руку, отвернулась.

— Ты не убийца, а глупый мальчишка, который заслуживает хорошей взбучки, если будет так говорить. Неужели после всех этих лет ты все еще думаешь, что мы с Сильвестром обвиняем тебя? Если ты действительно так считаешь, я ничем не могу тебе помочь. Думай что хочешь.

Ему потребовалось некоторое время, чтобы пересилить себя, затем он мягко толкнул ее локтем в бок. Вместо извинений он поцеловал ее, а она поцеловала его, поскольку голод решил, что они отдыхали достаточно долго. Как жить без губ Энтони, без плеч Энтони, без бедер Энтони, этих крепких и сильных мускулов, которые нельзя будет даже пощекотать, как жить с этим голодом? Без запаха Энтони, без голоса Энтони, без самоуверенного бесстыдства Энтони? Она рванула рубашку на его шее, укусила за плечо. Он вздрогнул, а у нее закружилась голова от страсти.

После она снова прислонилась к иве, а он положил голову ей на колени.

— Как ты собираешься там жить? Ты же не говоришь по- итальянски.

— Генуэзец говорит, латыни достаточно. Если это не так, мне будет только на руку. Тогда я, по крайней мере, не буду говорить глупости.

— Жаль, что я не говорю по-итальянски, — вырвалось у Фенеллы.

— Почему?

— Не знаю. Он звучит так красиво и непривычно. Похож на что-то, что мы придумывали в детстве, когда прятались за доком. Будто на его словах можно путешествовать, как на кораблях, — как мы мечтали.

Он взял ее руку, поцеловал ладонь и положил себе на грудь.

— Вы поэты, и ты, и Сильвестр. Если в моей дубовой голове останется пара слов на итальянском, я привезу их тебе, хорошо? — Его кожа под рубашкой была теплой и пульсировала.

— Сильвестр… Когда ты ему скажешь?

— Я хотел попросить об этом тебя.

— Ты не просто трус, Энтони Флетчер, ты самый жалкий трус во всей Англии.

— Ты и так это знаешь. — Его глаза искрились. — Сильвестр и без того страдает, как собака, тоскуя по своему ангелочку, сестре. Если он посмотрит на меня своим душераздирающим взглядом, мне что, сказать ему в лицо, что теперь уезжаю и я? На такое способно только чудовище.

— Ты и есть чудовище, любимый. Кроме того, ты оказался достаточно хладнокровен, чтобы сказать мне это в лицо.

— Ах, тебе… — произнес он и украдкой сорвал поцелуй с ее губ. — Ты привыкла к горестям.

Она ударила его по щеке, правда, недостаточно сильно, чтобы причинить боль. Но он все равно испугался. Нахмурил брови, коснулся ударенной щеки и сразу же схватился за волосы.

— А я-то думал, что нравлюсь тебе, Фенхель.

— Иногда, — вздохнула Фенелла, снова приняла поцелуй в качестве извинения и решительно, но очень нежно поцеловала его в ответ. — И о чем думало Небо, создавая тебя?

— Небо — ни о чем, сердце мое.

— Ты невыносим.

— Это тоже для тебя не внове. Скажи Сильвестру, что я напишу ему письмо, хорошо?

— Он порвет его на мелкие клочки, потому что не сможет сделать этого с тобой.

Энтони усмехнулся.

— Я не сомневаюсь. Но только после того, как прочтет его.

4 Роберт Резиденция Хемптон-корт, Дворец правосудия, Троица 1523 года

Дворец представлял собой роскошную безделушку, настоящую жемчужину из булыжника. Однако весь двор смеялся, что эта драгоценность принадлежит не королю Генриху, а его лорд- канцлеру, могущественному кардиналу Уолси, о котором поговаривали, будто он держит короля, а вместе с ним и всю страну. Каждый год кардинал приглашал придворных на банкет по случаю Троицы, и тот, кто обнаруживал свое имя в списке приглашенных, мог радоваться и считать, что что-то да значит при английском дворе.

В коридоре, ведущем в зал, стоял Роберт Маллах, граф Рипонский, и ждал, когда король промчится мимо него в развевающейся мантии. Вместе с ним ждал Томас Болейн, придворный, имевший заслуги на дипломатической службе и за это недавно принятый в орден Подвязки. В окна эркера барабанил дождь.

Роберт едва сдержал стон. «Над этим островом вечный дождь. Постоянно, даже в конце мая небо беспросветно серое».

— Я вас прекрасно понимаю, милорд Рипонский, — произнес Томас Болейн.

Его голос был неприятен Роберту, словно слизень на голой: коже. Мужчина был подхалимом, но именно поэтому он ему сейчас: и был нужен. В этом коридоре собирались люди, которые намеревались надоедать королю по поводу какого-нибудь дела, и Болейн будет как раз надоедать. Сам Роберт благодаря этому мог держаться в тени, сохраняя остатки собственного достоинства.

— Я вас действительно понимаю, — во второй раз произнес Болейн. — Боевым кораблям нужен уход, но к чему эта спешка, это рвение? Вы знаете, кого напоминаете мне? Простите, драгоценный, — одну из моих охотничьих собак, которая попробовала кровь и теперь без нее не может.