Мерцающие

Она не ответила. Рядом с нами села молодёжь: трое молодых людей и девушка, которые, к счастью, моментально заткнули уши гарнитурой. К счастью для меня. Ведь я собирался говорить с ней, говорить до тех пор, пока она не выйдет на своей остановке. Даже если первое время говорить придётся мне одному, и будет чувство, что я беседую со стеной – неважно. Главное, чтобы не было посторонних ушей, которые помешали бы ей быть откровенной.

Электричка тронулась. Девушка, не двигаясь, неотрывно смотрела в окно, словно боялась встретиться со мной взглядом, либо тут же снова погрузилась в себя, забыв о моём существовании. А с чего я вообще решил, что она мне что-то должна? По крайней мере, она не закрылась от меня наушниками, и у меня есть шанс. Но почему-то я медлил. Не хотелось трогать её, нарушать то хрупкое, искусственное состояние покоя, больше похожего на оцепенение, в котором она сейчас находилась. Будто если я заговорю с ней раньше времени, это будет равносильно удару стального молотка по хрустальной вазе. С чего-то я решил, что девушка доверяет мне, или собирается довериться, и это доверие ни в коем случае не хотелось терять одним неосторожным шагом.

Сидя напротив неё, я имел чудесную возможность получше рассмотреть девушку и понять, что на самом деле она красива – это боль уродует её, как изнутри, так и снаружи. Зелёно-голубые глаза в пелене слёз, смугловато-матовая кожа в застывших потёках, полные губы, сжатые и обветренные, выступающие от стиснутых зубов скулы и спутанные каштановые волосы, выгоревшие на солнце за прошедшее лето, на свету отдающие рыжиной и мёдом.

Спустя пару остановок я всё же решился:

– Далеко ехать?

Она перевела на меня выпотрошенный кем-то взгляд и бесцветным голосом ответила:

– До Н***ки.

– А мне на следующей после Н***ки выходить, – добродушно улыбнулся я, но на её лице не дрогнул ни один мускул. Я прокашлялся.

Отвечает она не сразу, заторможенно, будто очень долго не может понять, чего от неё хотят, зачем, и нужно ли ей самой это. Я понимаю, невежливо и даже грубо лезть к чужому человеку с расспросами, когда этот человек явно не жаждет общения. Но ничего не могу с собой поделать.

– Учитесь, да?

Она еле-еле кивнула головой.

– Меня Максим зовут.

У неё дернулись губы. Нервное, – отметил я.

– Марина.

Зависла неловкая пауза, и я понял, что она совсем не расположена к беседам с незнакомцами. Я решил брать быка за рога.

– Ты не против, если я буду с тобой на ты? Вроде, я не намного старше.

– Нет, – поджав губы, пискнула она, и отвела наполнившиеся вдруг слезами глаза в окно. Её лицо исказилось гримасой боли и мгновенно изменилось, дорожки побежали из уголков зажмуренных глаз, с губ сорвался стон, и она спрятала лицо в ладонях, всхлипывая.

– Простите… прости… – заикаясь, просипела она и вновь захлебнулась болью. – Я не могу сейчас спокойно разговаривать, извини, – она наскоро вытирала щеки тыльной стороной ладоней.

Я понял, что ходить вокруг да около не имеет смысла.

– Я видел, как ты плакала на вокзале, – она обмерла, отняв ладони от лица и взглянув на меня с испугом, как загнанный зверь.

– О, чёрт… – прошептала она. Только осознание собственного просчета немного её расшевелило.

– Поделись со мной своей болью. Дай мне хотя бы часть. Я хочу, чтобы тебе стало легче.

– Мне никогда не станет легче, – отрицательно качая головой, она даже почти печально усмехнулась. Но мне ли не знать, что любую хоть сколько-нибудь человеческую эмоцию она теперь может только играть, а не переживать на самом деле. Она напоминала мне увядающий цветок. Прекрасный ранее цветок, питающийся водой, в которую кто-то подсыпал яда.

– Говорят, время лечит.

– Оно лишь помогает смириться с потерей и привыкнуть к боли, но не лечит.

– Чем я могу тебе помочь? – я понимал, насколько глупо звучит мой вопрос, но не мог молчать, безумно радостный тому, что разговор хотя бы завязался.

– Чем можно помочь человеку, который потерял веру? – с ноткой наигранной иронии она болезненно изогнула уголок рта.

– Веру во что? – уточнил я, наблюдая за этой чистой эмоцией, бегающей по её губам, как луч света по поверхности воды.

– Во всё, что только может делать человека счастливым.

Я, было, открыл рот, но она прервала меня, подняв руку в предупредительном жесте:

– И пожалуйста, не надо говорить мне, что я ещё слишком молода, и вся жизнь у меня впереди, и много раз я ещё буду разочаровываться в людях, и тому подобное. Не стоит зря сотрясать воздух: для меня эти слова ничего не значат, к тому же я слышу их от каждого, кто пытается меня успокоить.

– Я и не хотел говорить такого, – заверил я её. – Я ещё даже не слышал, в чём дело, чтобы судить о степени его тяжести.

– И не услышишь.

– Почему? Расскажи мне всё.

– Я не смогу. Мне больно.

– Поверь, я вижу. И именно поэтому прошу не держать в себе. Пока ты молчишь, боль с тобой и останется. Но когда ты плачешь или говоришь об этом – она постепенно выходит из тебя. А тебе как раз и надо её отпустить, выгнать из себя.

– Едва я начинаю говорить об этом или хотя бы возвращаться к этому мыслью, мне становится невыносимо.