Мерцание золота

— Приеду домой и сразу подам рапорт на увольнение, — прошептал студент, сидевший рядом со мной.

— Милиционер? — спросил я.

— Замначальника райотдела.

У него отвисли брюхо и челюсть, а глазки округлились до размеров пуговицы на пиджаке. Я не удивился бы, если бы под пиджаком у него обнаружилась кобура с пистолетом, но здесь ему не помог бы и пистолет.

«Впрочем, можно застрелиться», — цинично подумал я.

— Ладно, — поднялся со своего места Беньямин Айзикович, — юристы римского права не знают. Прискорбно, но это факт. Теперь давайте послушаем, как знают латынь студенты-филологи.

Соляные столбы в аудитории мгновенно превратились в шаловливых отроков. Мой сосед достал из кармана носовой платок, вытер им багровое лицо и громко высморкался. Об увольнении из органов, похоже, он уже не помышлял.

Тяжело вздохнув, я повлекся к ритору. Он походил на изголодавшегося грифа-стервятника, которому не терпится вскочить на жертву, пробить мощным клювом чрево и потянуть из него кишку.

Латынь у меня отскакивала от зубов. Я склонял, спрягал и сыпал афоризмами: «Доколе же ты будешь, Катилина…»

Юристы хохотали как припадочные. Вероятно, я им казался кем-то вроде Карцева, выступавшего в университете на прошлой неделе. «Ты не кассир, Сидоров, ты убийца!»

Не смеялся один Беньямин Айзикович, и это сильно беспокоило.

— Стоп! — наконец поднял он руку. — Несите зачетки. Всем по тройке.

— А мне? — Голос у меня внезапно сел.

— Зачет в ведомость я вам поставил еще на прошлой неделе, — удивленно посмотрел на меня Мельцер. — Надо было спросить в деканате. Давайте зачетку.

Только теперь я узнал истинную цену издевательствам.

Беньямин Айзикович расписался в зачетке и протянул ее мне.

— Начало одиннадцатого, — сказал он. — Может быть, еще успеете к столу. Вы хорошо бегаете?

С этого дня я стал любимым учеником Беньямина Айзиковича. При встрече он хватал меня цепкими пальцами за рукав пиджака и не отпускал, пока я не отчитывался об успехах, включая спортивные.

— Очень хороший мальчик, — говорил он окружающим. — А как знает латынь! Приходите ко мне домой, я вам покажу манускрипт, который еще никому не показывал. Знаете, о чем он?

— О пользе образования, — кивал я.

— Вот! — поднимал вверх указательный палец Беньямин Айзикович. — Даже современного студента можно научить латыни.

Гайворон не знал ни самой латыни, ни того, как я ее сдавал.

— А еще католик, — сказал я.

— Говорят, нам дадут ксендза, который будет служить на белорусском, — снова стал смотреть поверх моей головы Алесь. — В православии таких попов нет.

— А нам и не надо, — хмыкнул я. — Сегодня иду на банкет по случаю Дня славянской письменности.

Это был сильный удар по конфессиональным убеждениям Гайворона. Как бы торжественно ни звучали мессы в костеле, им все-таки было далеко до православных треб. Я уж не говорю о банкетах.

— Где накрывают? — спросил Алесь.

— В «Юбилейке», — сказал я.

Это была наша любимая гостиница. Студентами мы с Алесем жили в общежитии на Парковой и частенько заглядывали в интуристовскую гостиницу «Юбилейная». В баре на втором этаже там было полно валютных проституток, но нам это не мешало. У Алеся среди них были даже подружки, чему я, признаться, тогда завидовал.

И вот я иду на банкет в «Юбилейную», а Гайворон, вероятно, к ксендзам.

— Quod licet Jovi non licet bovi^[2], — сказал я.

— Чего? — покосился на меня Алесь.

Он всегда подозревал меня в гордыни, и небезосновательно.

— Да так, — сказал я. — Выучишь латынь — узнаешь.

7

День славянской письменности отмечался в Минске с размахом. Гостей из всех славянских стран возили по памятным местам, их благословлял в кафедральном соборе митрополит Филарет, в последний день празднования в банкетном зале «Юбилейной» были щедро накрыты столы, и все это говорило лишь о том, что не все ладно в Датском королевстве.

Я сам одной ногой был в Москве, но второй еще оставался в Минске. Да, обмен квартиры произошел, я сдал документы на прописку в паспортный стол на Арбате, но друзья все-таки оставались здесь. Никуда не денешь и пять книг на белорусском языке, которые вышли в издательстве «Мастацкая лiтаратура».

— Новые издашь, — сказала мне в храме жена. — Смотри, Крупин.

Автор нашумевшей повести «Сороковой день» истово бил поклоны перед иконой. Вообще, бросалась в глаза некоторая исступленность в поведении многих гостей. Хозяева взирали на происходящее с плохо скрытым изумлением. Здешняя номенклатурная элита, как мне представлялось, сплошь состояла из председателей колхозов, бывших и нынешних, из среды которых и протолкался на самый верх будущий лидер нации. Ждать уж оставалось недолго.

А пока в банкетном зале стреляло шампанское. С соседями по столу я беседовал о великолепии русского слова, объединившего не только славян, но и ордынцев с тунгусами.

— Искусства лучше всего развиваются в империи, — заключил я.

Мои соседи за столом умолкли. Слово «империя» не понравилось ни одному из них.

— Империи уже не будет никогда, — сказал сосед справа.

— Жрать и так нечего, а тут империя, — согласился с ним сосед слева.

Я посмотрел на стол, который ломился от этой самой жратвы.