Мерцание золота

До развала СССР они успели выпустить около десятка томов, в том числе и сказки. Однако после девяносто второго года издание это затормозилось, а потом и вовсе исчезло из планов. Для него нужны были деньги, и немалые.

Однажды мне позвонил приятель из Минска и поинтересовался, не могу ли я найти человека, занимающегося народными сказками.

— Легко, — сказал я. — А зачем тебе?

— Хотим издать «Заветные сказки» Афанасьева.

Я слышал о них. Это были матерные сказки. В девятнадцатом веке они вышли приложением к основному тому сказок Афанасьева. Но тогда это было обычное дело. Точно так же, к примеру, выходили матерные присказки и припевки к академическому изданию Федоровского «Люд белорусский». Дополнение к научному изданию, не более того. Цитировать их было нельзя ни при каких обстоятельствах.

Но вот настали рыночные времена, когда издавать стали все то, что прежде было если не под запретом, то под спудом.

Я позвонил Лубкову и рассказал ему о предложении белорусских издателей.

— Пусть обращаются, — сказал он. — А у себя в издательстве ты их не хочешь издать?

— Нет, — хмыкнул я. — Мы еще не настолько прогрессивны.

— Жалко, — засмеялся Лубков. — Могли бы хорошо заработать.

Я связал своего минского товарища с Лубковым, получил за посредничество пару сотен долларов и забыл об этом.

Однако история с этими сказками имела продолжение. Минские издатели напечатали «Заветные сказки» чуть ли не миллионным тиражом. Торговать ими они намеревались, естественно, в России. Беларусь была слишком мала для подобных проектов. Но на границе с Россией фуры со сказками тормознули. Пусть она была условной, эта граница, однако для таможенников межа существовала. Весь тираж издания был арестован.

— За что? — спросил я своего минского друга.

— За порнографию, — вздохнул тот. — Прямо так и написано: «За порнографический характер текста».

— Но ведь это народное творчество! — возмутился я. — Оно иногда бывает матерным.

— Оно всегда матерное, — поправил меня издатель, — но печатать нельзя. Разврат подрастающего поколения. Слушай, не хочешь продать партию МАЗов?

— Большую? — по инерции поинтересовался я.

— Штук пятьдесят.

— Нет, — отказался я. — Я дружу со сказочниками, а не дальнобойщиками.

В середине девяностых не торговал только ленивый. А я, к сожалению, любил лентяйничать.

На заседании комиссии, на котором мне предстояло выступить, я увидел незнакомых людей.

— Кто такие? — спросил я Соколова, который всегда все знал.

— Художники, — ответил тот. — Новых учредителей премии подтягиваем.

Это были народный художник России Валентин Сидоров с товарищами. Бурлаком, кстати, выступал Лубков, тоже один из учредителей.

— Подтягиваете? — спросил я его.

— Хорошие люди, — кивнул он. — Художники вообще самые надежные из творцов.

— Почему?

— А у них на предательство нет времени. Малюют себе в мастерской, в свободное время пьют. Дохнуть некогда.

Я с уважением посмотрел на Юрия Николаевича. Ректоры знают то, о чем простые граждане не догадываются.

— Сам Сидоров, кстати, не пьет, — сказал Лубков.

— Как же он стал народным? — удивился я.

— Талант.

Да, таланту многое дозволено.

Я увидел, как Соколов с водителем потащили в комнату за сценой ящик водки.

— В наше время пили гораздо меньше, — сказал Викторов, поймав мой взгляд.

— Боялись? — спросил я.

— Некогда было, — поднял вверх указательный палец бывший главный редактор. — В любое время могли в ЦК вызвать.

— А там что?

— Либо разнос, либо выговор. Благодарность не объявляли.

— Себя не забывали наградить, — вмешался в наш разговор Просвирин, которого ввели в комиссию вместе со мной. — Писателей, правда, в ЦК уважали больше, чем остальных.

— Я у них был простой редактор, — вздохнул Викторов.

— Зато скольких вы напечатали: Распутин, Носов, Белов, Астафьев…

Просвирин не назвал себя. Вероятно, у него с Викторовым были какие-то свои счеты.

— Художникам мастерские давали, — сказал я. — Некоторые и жили в них.

— До сих пор живут, — махнул рукой Петр Кузьмич. — В квартире жена с внуками, а сам в мастерской. Удобно.

— Юрий Владимирович сегодня в хорошем настроении, — сказал Лубков.

— Предвкушает, — благодушно кивнул Просвирин. — На комиссию он без Алевтины приезжает.

Да, без Алевтины Кузьминичны Бочкарев чувствовал себя намного свободнее.

— И про премию уже все знают, — посмотрел на меня Петр Кузьмич. — Она лишней никогда не бывает. Помню, получил я Государственную…

Он замолчал.

— Да, не те сейчас премии, — сказал Викторов. — У меня, правда, и не было их. Одни выговоры.

— Петр Кузьмич, начинаем! — постучал ручкой по графину с водой Вепсов. — Итак, первый вопрос у нас о новом учредителе.

Все посмотрели на художников.

— Утверждаем, — басом сказал Просвирин.

Несмотря на крупные габариты, он был тонкий юморист. Комиссия расхохоталась.

Дальше все пошло с шутками-прибаутками, а мое выступление и вовсе приняли на ура. Юрий Владимирович согласился получить премию.

7

— Алесь, вы давно были в Польше? — спросила меня Лиля Звонцова на каком-то вечере в Доме литераторов.

— Давно, — сказал я.

— Не хотите поехать?

— Хочу.