Мёртвая дорога

Я собрал пятьдесят человек и пошёл с ними на лётное поле. Там уже тракторы разравнивали и укатывали снег. Нам оставалось только откопать занесённые пургой самолёты.

В день вылета я приехал на аэродром, когда было ещё темно.

Колючий ветер гнал по лётному полю позёмку в сторону города, очертания которого были еле видны сквозь снежную пелену. Командир самолёта ЛИ-2 Ганджумов — или, как его звали в отряде, Джамбул — посмотрел на проносившиеся рваные облака, на метеосводку, принесённую радистом, и велел готовить самолёт к вылету. Механик и моторист стали заводить моторы. Холодные, они вначале «чихали», выбрасывая клубы чёрного дыма, но, постепенно прогревшись, заработали ровно.

Вдесятером мы разместились в самолёте на холодных скамейках и ящиках со снаряжением. Ганджумов вырулил машину на старт. Проверив моторы на больших оборотах, он отпустил тормоза, и самолёт покатился по ровному полю, набирая скорость, навстречу ветру и метели. В окна было видно, как два ПО-2 выруливали со своих стоянок, чтобы лететь вслед за Ганджумовым.

Не отрываясь, я смотрел в окно — но там, кроме снега, ничего не было видно. Только иногда под крылом проплывали еле заметные понижения с чахлой растительностью.

Потом снежная пустыня стала совсем ровной, самолёт почти перестало бросать, и я понял, что мы летим над Обской губой. За губой раскинулась опять тундра, и через два часа полёта Ганджумов посадил ЛИ-2 в Халмер-Седе. Выгрузив снаряжение и бочки с бензином для ПО-2, он улетел обратно в Салехард.

Ветер заметно усилился. Когда через полтора часа прилетели ПО-2, их сразу же пришлось привязывать тросами на стоянках, чтобы не опрокинуло.

Кое-как разместив сотрудников экспедиции и экипажи самолётов, я пошёл в поселковый Совет. За столом, покрытым красной материей с пятнами чернил, сидел пожилой ненец. Он курил трубку и не обратил на меня никакого внимания. На моё приветствие он ответил: «Ладно», — и отвернулся.

— Мне нужно видеть председателя Совета, — обратился я к нему.

— Его уехал, — последовал лаконичный ответ.

— А когда будет? — допытывался я.

— Моя не знает.

Говоря о погоде и расспрашивая о дальнейшем пути следования экспедиции в Уренгой, я немного заинтересовал ненца. На вопрос, можно ли достать оленьи упряжки, чтобы доехать до Уренгоя, он ответил:

— Нашем месте нет, а совхоз Самбург шибко много есть. Наш олень совсем плохой, ездить не терпит, — добавил ненец. Потом он достал из кармана малицы горсть табака и, заложив за нижнюю губу, отвернулся от меня, уставившись в замёрзшее окно.

Видя, что ненец явно тяготится моим присутствием, я вышел и направился в дом, где разместились сотрудники экспедиции. В доме было настолько холодно, что снег на валенках не таял. Лётчик Миша Волохович растапливал печку. Дрова из собранного плавника были сырые и не горели. Миша толкал в печку старую резину, подливал отработанное масло. В комнате было дымно и противно пахло жжёной резиной.

Разогрели кое-как и съели консервы, не снимая с себя меховых костюмов. Стало теплее. Лётчики заставили выпить разведённого спирта и радистку Марину, единственную девушку в нашей группе, впервые попавшую на изыскания, да ещё в Заполярье.

В первый раз она и на самолёте летела. Когда Марина ещё только поднималась по лесенке в самолёт — она чуть не дрожала от страха. А в воздухе, когда ЛИ-2 бросило вниз, Марина закричала: «Ой, падаем!» — и вцепилась мне в руку. Все засмеялись, а проходивший мимо бортмеханик, посмотрев на неё, ехидно улыбнулся. Я объяснил ей, что это воздушная яма и ничего тут страшного нет. От обиды и стыда у Марины на глазах выступили слезы, и она, закусив губы, уткнулась в окно.

Постепенно страх проходил, Марина стала рассказывать мне о доме, о тех, кто остался в Сибири, в Иркутске, о родных. Вспомнила, как плакали мама и бабушка, не отпуская её одну в такой далёкий путь, и только папа принял её сторону и убедил их, что она уже не маленькая, ей двадцать лет и пора быть самостоятельным человеком.

— Когда тронулся поезд, — рассказывала Марина, — я видела, как заплакала мама, а отец её успокаивал. Я тоже заплакала. Но подумать только! Мой дед ещё ездил в Салехард-Обдорск на собаках, а теперь мы летим на самолёте! Вот прилетим, сразу напишу своим, — сказала она.

Но как ни храбрилась Марина, она с облегчением вздохнула после того, как самолёт уже приземлился, и честно сказала, что, когда машина снижалась, ноги у неё совсем отнимались от страха. Пока Миша растапливал в комнате печку, она ходила из угла в угол, стараясь согреться, потом пошла натягивать антенну. Мне сразу понравилась эта девушка с весёлыми, насмешливыми глазами. Но, конечно, я тогда не думал, что Марина будет моей женой и матерью моих детей. Ей было двадцать, а мне тридцать три.