Мертвая земля

На вид ему было лет пятьдесят, лицо изборождено морщинами и запачкано краской.

– Вы работаете допоздна, приятель, – заметил я с улыбкой.

– Да, – кивнул он. – И завтра придется начинать ни свет ни заря. Наш новый викарий хочет, чтобы к воскресенью все было готово. В воскресенье он первый раз будет служить по новой книге.

– Вы проделали большую работу.

– Надо признать, мне за нее неплохо платят, хотя… – Маляр осекся и устремил на меня взгляд светло-голубых глаз. Первое смущение прошло, и теперь он не испытывал ни малейшей неловкости, разговаривая с джентльменом. – В некотором смысле мне платят моими собственными деньгами. Точнее, деньгами моих предков.

– Это как же?

– Видите ли, за эту работу платят из церковного фонда. Ну то есть из тех денег, которые мы получили, продав старинное серебро – после того, как нам строго-настрого приказали убрать его из церкви прочь. Был здесь один серебряный подсвечник, резной, ужас до чего красивый. Когда-то его подарил церкви мой прадед, с тем условием, чтобы в подсвечнике вечно горела свеча за упокой его души. – Работник окинул взглядом пустые ниши, а потом, словно спохватившись, понурил голову и пробормотал: – Я знаю, мы должны выполнять приказы короля Эдуарда столь же неукоснительно, как и приказы покойного короля Генриха. Простите, если мои слова показались вам дерзкими.

– Перемены зачастую даются нам нелегко, – вполголоса произнес я.

– У вас какое-то дело к нашему викарию, сэр?

Мой собеседник явно был обеспокоен тем, что пустился в излишнюю откровенность.

– Нет, я всего лишь путешественник, которому захотелось осмотреть церковь.

Во взгляде маляра вспыхнуло откровенное облегчение.

– Простите, сэр, но я должен запереть ее на ночь.

Я послушно вышел наружу. Шум, произведенный закрываемой дверью, отдался внутри гулким эхом.

Возвращаться на постоялый двор у меня не было ни малейшего желания; увидев на церковном дворе деревянную скамью, я опустился на нее, чтобы полюбоваться закатом. Наверняка старый король Генрих не одобрил бы того, что творится сейчас, размышлял я. Но вся власть в государстве ныне принадлежит герцогу Сомерсету и архиепископу Кранмеру, а они увлекают Англию по пути континентальных религиозных радикалов, подобных Цвингли и Кальвину. Хотя, разумеется, у нынешних реформ было немало сторонников, особенно в Лондоне, где в некоторых церквях алтарь был заменен простым столом. К тому же в течение последних шестнадцати лет все религиозные реформы проводились по решению властей, и одобрение народа никого не волновало. Мне вспомнилась тревога, вспыхнувшая в глазах маляра после того, как он рассказал мне про подсвечник. Мой бывший помощник Джек Барак, неисправимый циник, с равным пренебрежением относился и к церковным консерваторам, и к радикалам. «Катились бы они все к дьяволу», – заявил он, когда пару недель назад мы встретились, чтобы пропустить по стаканчику; для этого мы выбрали таверну поблизости от Тауэра, где нам вряд ли встретились бы знакомые его жены Тамазин.

Вспомнив о ней, я сокрушенно покачал головой. Я был свидетелем того, как Тамми познакомилась со своим будущим мужем, а потом в течение нескольких лет мы оставались добрыми друзьями. Когда молодые супруги потеряли первенца, я скорбел вместе с ними; когда у них родился второй ребенок, разделял их радость. Но вот уже три года, как Тамазин стала моим непримиримым врагом. На память мне пришла та жуткая ночь, когда она узнала, что ее муж получил тяжкое увечье и жизнь его висит на волоске; разумеется, она обвиняла во всем меня, ведь это я за спиной жены вовлек Барака в чрезвычайно опасную авантюру. Вспомнив, как Тамми, потрясая кулаками, с искаженным от ярости лицом, кричала: «Убирайтесь прочь и больше никогда к нам не приходите!» – я невольно затряс головой, отгоняя кошмарную картину. Конечно, отчасти я признавал свою вину, хотя Барак решительно утверждал, что, будучи взрослым мужчиной, сам несет ответственность за собственные поступки.

После того как Джек, лишившийся правой руки выше локтя, полностью поправился, Гай смастерил ему протез, крепившийся к предплечью на ремешках. Протез заканчивался металлической пластинкой, к которой был приделан короткий нож. Благодаря этому протезу Барак смог переносить кое-какие вещи под мышкой; приспособившись, он стал даже ездить верхом. Нож он использовал за столом, а также для того, чтобы управляться с ящиками и задвижками; разумеется, на опасных лондонских улицах нож этот тоже отнюдь не был лишним. Выглядела искусственная рука до крайности неуклюже, но Барак, орудуя ею, проявлял редкостную сноровку. Более того, к моему великому удивлению, он выучился писать левой рукой. Почерк у него был не слишком красивый, но чрезвычайно разборчивый.