Мертвая зона<br />(Повести)

— Скорей всего, это — та самая записка, которую Хрыч передал Гайворонскому в степи после приземления с парашютами диверсионной группы.

— Это я не могу сказать, — ответила Вера. — Знаю, со слов Наташи и Фалинова, что находка окровавленной гимнастерки и документов на имя Гайворонского очень даже озадачила капитана Мещерякова. Форму эту показали бывшему ее владельцу — парню-новобранцу, сбежавшему из эшелона от бомбежки. Зовут его, кажется, Степа Глушко, а задержали его, как ты помнишь, в районе Мокрой балки. Этот Степа тут же признал свою гимнастерку, говорит, сам пришивал подворотничок из полоски белой байки от новой портянки: белых ниток не было, пришил черными…

— Если Гайворонский просто сменил гимнастерку и оставил окровавленную у Саломахи, то почему не взял свои документы? Или здесь тоже какой-то хитроумный замысел? — спросил Сергеев.

Зная, с кем имеет дело НКВД, он мысленно исключал случайности в поведении как Саломахи, так и самого Гайворонского. Каждый шаг того и другого был наверняка тщательно продуман и рассчитан, и тот и другой играли свою игру.

— А почему ты исключаешь вариант, что Саломаха просто убил Гайворонского, а гимнастерку с его документами не успел спрятать? — спросила Вера. — Я ведь не сказала тебе, там были еще «детали», на которые, не расшифровывая их, ссылался Мещеряков. В районе землянки Саломахи они с Наташей и Фалиновым обнаружили след мотоцикла с протектором заднего колеса, поврежденного пулей, и что самое главное — в том районе выходила в эфир рация с известными тебе позывными «ЯНГ-17». Ясно, что такая демаскировка с привлечением внимания пеленгаторов не могла понравиться Саломахе. Он и «убрал» Гайворонского…

— Слишком просто, — не сразу возразил Сергеев. — Для любого другого версия подходит, для Гайворонского — едва ли. Он и сам кого хочешь, в том числе и Саломаху, «уберет»… И то, что удостоверение личности оставил в кармане гимнастерки, тоже неспроста, хотя, с другой стороны, тому же Саломахе пособничество врагу — диверсанту абвера — не слишком много прибавит вины: и за то, что Саломаха «заработал» раньше, обеспечена «вышка».

— Глеб! — с чувством сказала Вера. — Мы вот обсуждаем с тобой это не раскрытое до конца дело как бы по инерции, будто нет войны и не сложилось, особенно за последние дни, такое катастрофически трудное положение в Сталинграде. Какая территория у нас осталась? Полоска берега вдоль Волги да несколько очагов сопротивления в городе. Что может сделать один Гайворонский, даже если он остался в живых и сменил личину? Как он может еще навредить, когда идут такие бои, хоть и говорят, что один квалифицированный диверсант подчас стоит дивизии?..

— Сама знаешь, что я могу на это ответить, — не сразу произнес Сергеев. — Если будем давать волю каждому Гайворонскому, все наше управление можно ставить к стенке: теряется смысл всей нашей деятельности…

— Но ведь не исключено, что и самого Гайворонского уже нет в живых?

— Конечно, возможно и такое: война… Но только сдается мне, что именно эту мысль нам стараются внушить. Слишком легко в руки Мещерякова попали эти «вещественные доказательства», да и, по логике характера Гайворонского, не тот это деятель, чтобы столько пройти лишь для того, чтобы закончить свой путь в землянке Саломахи.

— Ну вот, видишь, — подвела итог разговору Вера. — Раз уж ты и на госпитальной койке думаешь о работе, значит, дело идет на поправку.

— Не от работы, а от того, что ты со мной, — сказал Сергеев.

Вера вышла. Сергеев прислушался, осмотрелся. В палате прежняя тяжелая обстановка: вздохи, стоны, бормотания… Николай все еще спал, во сне бредил. Последние двое суток у него держалась высокая температура, и лечащий врач распорядился ввести болеутоляющее и снотворное.

Раздумывая о только что услышанном, вновь переживая огромную радость от того, что Вера здесь, с ним, не представляя себе, где теперь искать Гайворонского в этом огромном скоплении сражающихся не на жизнь, а на смерть людей, где война перемалывает полки и дивизии, Сергеев почувствовал, как он устал от визитов, и постепенно погрузился в дремотное забытье, но все же услышал, как кто-то вошел в палату, остановился у его койки. Приоткрыв глаза, увидел Машу Гринько и Павла Петровича Комова, обратил внимание, что у Маши красные от слез глаза, понял, говорят о Николае.

— Врачи боятся гангрены, — сказала Маша.

— Самый страшный враг хирургов и каждого раненого, — ответил Комов. — Однако будем надеяться на лучшее. Организм молодой, должен справиться… А в общем, можешь гордиться своим Николаем. Парень он с головой, значит, все у вас будет.

— Когда только? Да и будем ли живы? — с упреком сказала Маша. — А вы? Скоро ли выписывают?

— Пока не говорят. Не дождусь, когда снова в Сталинград. Птаху вот только придется здесь оставить…

— Вашей Птахе не дадут пропасть: кругом у нее друзья.

— Да уж… Пользуется авторитетом. Ведет себя, как сестра-хозяйка…

— А я не могу больше оставаться в госпитале, — призналась Маша. — Не такое уж у меня ранение, чтобы залеживаться здесь. Можно и одной рукой помогать перевязывать…