Мертвая зыбь

Все бессмысленно. Сообщить людям о методах сокрытия государственной тайны? Отдать СИБ на суд и расправу? А зачем? Доверия не будет никогда, даже если вместо СИБа создадут новую государственную структуру. А если не будет доверия, не будет Восточной Гипербореи. Простить убийство восьми человек и достойно принять собственную смерть в интересах государства? В этом есть что-то извращенное, рабское что-то или фанатичное на грани одержимости. Дело не в собственной смерти, никто не хочет умирать, стремление человека жить вполне естественно. Но ведь рискуют. И гибнут, несмотря на старания ОБЖ. Сколько тонет судов, сколько экспедиций не возвращается… Разве Олаф думал когда-нибудь, что не хочет умирать, когда решал, идти ли в экспедицию? Да нет же! Так почему бы теперь не сложить лапки на груди и не помочь СИБу в его святой заботе о государственности?

Все бессмысленно. И жизнь, и смерть.

Олаф поднялся - скалы тянули в себя тепло. Как цверги.

Все бессмысленно. Двигаться, подниматься наверх, возвращаться в лагерь, вскрывать тело Антона. Дело не в том, что с СИБом невозможно бороться. Дело в том, что бороться бесполезно. Если СИБ убил восемь ни в чем не повинных людей, Восточной Гипербореи уже нет. Той Восточной Гипербореи, которую Олаф знал и любил, ради которой готов был умереть. И теперь он точно один, против этой, новой для него, Восточной Гипербореи.

Он добрался до лагеря засветло, но краткость светового дня на этот раз ничего внутри не всколыхнула. Не хотелось смотреть на огненный флаг над времянкой. Руки болели опять, и ощущалась боль по-другому, не так, как накануне. Его учили принимать боль как вызов, как испытание, с гордостью и без страха. Теперь это тоже показалось бессмысленным.

Человек не может один. Все, что он делает, имеет смысл только рядом с другими людьми. Нет, не рядом. И даже не перед… Жизнь человека имеет смысл, если он часть человечества. Тогда все, что он делает, так или иначе имеет продолжение. А если продолжения нет, какая разница? Больной перед смертью потел?

Не хотелось топить печку. Не хотелось есть. Не хотелось спать. Книга «Шепот океана» в изголовье постели вызвала едва ли не ненависть. А ведь там, в предисловии, дальше которого Олаф пока не дошел, было сказано: не обязательно паника. Эйфория, депрессия… Океан не понимает, что делает с людьми, иногда видения столь чужды человеческой психике, что могут вызвать аффективное расстройство.

Если бы цистерну с соляркой можно было приписать видениям, посланным океаном!

Олаф покрутил в руках флягу со спиртом - неужели это все, что ему осталось? Все, на что он теперь способен? Все, что теперь имеет в его жизни смысл?

Он отвинтил пробку и сделал несколько глотков. Закашлялся, вдохнул не вовремя, закашлялся снова, задохнулся, захрипел. Из глаз хлынули слезы, заложило нос. Олаф проплевался, утер сопли и тряхнул головой. Голова поплыла сразу, еще до того, как из желудка по телу пошло тепло. Кому, как не медэксперту, знать, что алкоголь не помогает при депрессиях? Не отвлекает и не поднимает настроения? Зато отупляет. Пожалуй, этого ему и хотелось более всего - отупеть.

Тошнота появилась быстро - здоровый организм правильно реагировал на интоксикацию. Олаф выбрался из времянки - еще не отупел до той степени, когда блюют себе под ноги. Но рвота не принесла облегчения: нечего было пить на голодный желудок, печеночная рвота никогда не приносит облегчения, так же как и мозговая. Наверное, не стоило брать с собой флягу, потому что процесс выходил из-под контроля сознания (это Олаф отметил его краешком, еще не совсем замутненным спиртом) и чем-то напоминал самоубийство. Для человека, непривычного к алкоголю, смертельная доза чистого спирта невелика, фляга вмещала гораздо больше.

Свежий ветер если не прочистил мозги, то немного успокоил головокружение. Темнело, но включать прожектора Олаф не стал из странного духа противоречия, назло то ли самому себе, то ли почему-то СИБу.

Посидел в темном шатре, поговорил с ребятами и даже поплакал над ними пьяными слезами, понемногу прихлебывая из фляги за упокой каждого из них. Им, наверное, было смешно на него смотреть… А ему - стыдно вспоминать. Если бы он знал тогда, какое мучительное чувство стыда сопровождает похмелье! Он слезливо объяснялся девушкам в братской любви и всепокорном уважении, вроде бы даже целовал им руки. Просил прощения за то, что ничем не помог. Вел речи пафосные и пространные.

А потом - ничего не помнил. Ни как покинул шатер, ни как шатался по острову, сколько времени и с какой целью. Помнил вроде бы темноту на дне чаши и холод, шедший от земли. Было бы закономерным заснуть где-нибудь в лесу на мерзлоте и больше не проснуться. Может быть, именно к этому Олаф и стремился подсознательно, но другая часть подсознания, более сильная и глубокая, избавила его от такого конца.

Он очнулся внезапно, будто бы даже протрезвел. Словно кто-то его толкнул, разбудил, вытащил из забытья. Очень вовремя вытащил.