Мёртвая зыбь

— Я, Владим, тоже ошарашен, и во многом с ними согласен в части критики былых ошибок и преступлений. И я хочу верить Ельцину. Он далеко пойдет, и мог бы стать совестью народа… Но я страшусь возможных демократических перегибов, которые будут тем могучим и непокорным джином, что выглядывает из кувшина. И он наломает дров.

— Вам впору написать об этом роман-предупреждение.

— Знаете, Владим, прежде я избегал писать о современности, которую требовалось лакировать. А это было против моей совести. Я предпочитал видеть вероятное будущее или возможное прошлое.

— Возможное?

— Каким оно могло быть. Это безопаснее, чем прогнозировать пагубное, что очень может быть, развитие у нас рыночной экономики и демократии. Сочтите это за мою слабость, как я сам считаю, но я оправдываюсь или прячусь за то, что не закончил задуманной исторической серии. Есть персонажи, засуживающие после Пьера Ферма, по крайней мере, еще двух романов.

— О кардиналах Ришелье и Мазарини?

— И о них тоже, но не в главных ролях, которые я отвожу Сирано де Бержераку… и Кампанелле.

— Вы с ума, Саша, сошли! — перебил Платонов. — Писать после самого Ростана о его герое? Это все равно, что после Сервантеса взяться за роман о Дон Кихоте! “О любви не говори, о ней все сказано…”, как поется в старинном романсе. Что можно добавить к образу героя пьесы крупного французского поэта, переведенной на русский язык Щепкиной-Куперник, восхитившей Максима Горького и самого Льва (“царя писательских зверей”) Николаевича Толстого. Рискнете спорить с ними?

— Я не рискнул бы менять выдуманного Сервантесом Дон-Кихота, ставшего символом эпохи, но Сирано был реальной личностью, и я могу сказать о нем совсем другое, чем надуманно показал на сцене хотя бы и Ростан.

— Может подумать, что вы побывали в Париже и знаете о нем больше знаменитого француза.

— Именно так. Я побывал в Париже и кое что привез оттуда. Потому и не верю в Ростановского “слабака”, который, невидимый в ночной тьме, малодушно читал своей возлюбленной собственные стихи голосом никчемного красавчика, якобы сочиненные им. Может быть, играть такого чудака актерам интересно, но это — ложь! Не такой Сирано стал знаменем французских партизан в Маки, служа примером непобедимости и способности видеть будущее.

— Неисправимый вы любитель сказок! — насмешливо заключил Платонов.

Вместо ответа Званцев прошел к шкафу и достал с одной из полок пожелтевший листок и положил его на журнальный столик перед Платоновым.

— Газета? 14 июля 1943-го, 154-я годовщина взятия Бастилии. Откуда такая старина?

— Мне передали завернутые в нее документы нашего погибшего бойца. Он бежал из плена в Маки и воевал с нацистами во французском Сопротивлении. Вы взгляните на название газеты.

— Вижу. “Сирано де Бержерак”.

— Вот какой Герой, спустя столетия вдохновлял патриотов на борьбу.

— Значит, Героем становится непревзойденный забияка и дуэлянт. И еще кто, по подсказке Александра Дюма-отца, что наездом побывав в России, написал роман, где помещик распивал чаи под развесистой клюквой. Хороший пример для вас, берущегося с наскока писать о Франции…

— Еще Томмазо Кампанелла, о ком, как и о Сирано, Дюма не напоминает.

— Ну вот! Что между ними общего, кроме семнадцатого века?

— Между ними стоит тайна кардинала Ришелье.

— Саша, вы в самом деле тронулись умом, и это успокаивает меня в части ваших, надо думать, ошибочных прогнозов нашего близкого будущего. Но ваше копание в прошлом беспокоит меня. Вы отчаянно беретесь быть “историческим детективом”. Мой дружеский долг — предостеречь вас от этого. И что это за тайна кардинала, которую вы выдумали, а до вас никто раскрыть не мог?

— Я ничего не выдумал, Владим. Но один поступок кардинала Ришелье ставит в тупик всякого, кто хоть что-нибудь знает о нем.

— У правителя Франции триста с лишним лет назад было масса поступков, о которых мы ничего не знаем.

— Но один поступок известен всем, и абсолютно необъясним.

— Любопытно, чем его высокопреосвященство заинтересовало вас?

— Как вы знаете, вся его деятельность была посвящена покорению смутной Франции и укреплению королевского самодержавия.

— Вероятно, это было не так плохо для его времени.

— Допустим, что вы одобряете его консерватизм. Но как тогда можно объяснить, что именно он, используя свое влияние на Ватикан, уговорил Папу Римского освободить после почти тридцатилетнего заключения Томмазо Кампанеллу, одного из первых коммунистов планеты, отрицателя устоев дорогого кардиналу общества феодалов богачей и знати?

— Должно быть, добрая была у кардинала душа.

— Добрая?! — воскликнул Званцев. — У властителя, который, не задумываясь, посылал на эшафот могущественных вельмож, едва заподозрив их в сопротивлении королевской власти? В нем можно подозревать любые черты характера: и мужество, и гордость, честь, жестокость, коварство, но никак не доброту.

— Тем не менее, вопреки и себе, и вам, он так поступил.

— Да, поступил, но не по доброте души.

— И чем же вы объясняете его провинность перед самим собой?