Мертвая зыбь

Она говорила и говорила, пока ее муж не оторвал глаза от потолка и не прервал ее речи.

- Мать, - он посмотрел на нее сверху вниз и кашлянул. - Умились. Влюбленные дети сбежали из дома и хотят посмотреть «Ромео и Джульетту».

«Влюбленные дети» сильно Олафа смутили - и вовсе не унизительным для него, взрослого, словом «дети». Он собирался расставить точки над i в их с Ауне отношениях, но никак не находилось случая, повода.

- Ну конечно, а мы пойдем смотреть футбол! - «Мать» подняла глаза на мужа, и тут лицо ее разгладилось, губы расплылись в улыбке. И после этого предложение умилиться она принимала как директиву: растрогалась под конец и смахнула слезу, отдавая полученные билеты Олафу.

Футбол Олаф мог посмотреть и на Большом Рассветном, там хватало площадок и соревнования случались частенько, что островные, что университетские. Он и сам играл иногда, но так, несерьезно.

Через пятнадцать лет по иронии судьбы они с Ауне вернули этот «долг». О, чего ей стоило уговорить Олафа на годовщину свадьбы пойти в театр! Правда, не на «Ромео и Джульетту», а на «Обыкновенное чудо», но разницы не было почти никакой. И места она забронировала за месяц, чтобы точно ничего не сорвалось, - летом на Большом Рассветном всегда бывало много гостей. Но когда, получив билеты на руки, они уже собирались войти в зал, через громкоговоритель объявили вдруг просьбу уступить места двоим ребятам, приехавшим с Ойвинда на один день. Мальчик и девочка лет семнадцати мялись возле билетера, и так получилось, что Олаф и Ауне стояли совсем рядом. Олаф поднял глаза к потолку, делая вид, что его это не касается, но Ауне дернула его за рукав:

- Тебе это ничего не напоминает?

Он пожал плечами.

Они были не единственными, кто согласился пожертвовать билетами, но Ауне убедила остальных в том, что у нее места лучше, а потому именно их надо отдать «детям». И вместо спектакля, смахнув слезу умиления, предложила Олафу просто погулять. Они целовались на пустынных дорожках ботанического сада и весь вечер вспоминали, как ездили в Маточкин Шар.

Солнце снова висело над опустившимся горизонтом - будто время потекло вспять.

Перчатки помогли, хоть и не сильно, и бросить тело теперь было совсем уж малодушно. Девочка - она легче остальных, такая хрупкая… Такая хрупкая, что по правой стороне переломаны все кости. Даже если мертвым и все равно - не все равно живым. Оставить ее одну на каменной ступеньке, на ветру, перевязанную веревками? Чтобы ночью снова увидеть на стене времянки ее силуэт? Услышать всхлипы и причитания?

По прямой до лагеря добираться было ближе, но идти пришлось бы по краю чаши, где уже сгущался сумрак, и снова вверх по склону. Олаф выбрал кружной путь, по берегу: длинней, зато без подъемов, даже с небольшим уклоном вниз.

Поначалу он совсем не замечал тяжести тела на плече - идти было гораздо легче, чем карабкаться в гору, - только потом, преодолев больше половины пути, начал менять плечо все чаще и чаще.

Добрался до времянки. Включил прожектора. Уложил девочку в шатре, рядом с остальными, прикрыл спальником. Разжег огонь в печке. Выпил воды. Перевязал руки. И думал еще, что глоток спирта придаст ему сил, но думал лежа, а потому до фляги так и не добрался, уснул раньше, разморенный теплом и убаюканный протяжной песней орки.

Ему приснилось морское чудовище, поднимавшееся из глубин, - огромное и странно неподвижное, будто мертвое. Во сне Олаф плыл по спокойной теплой воде океана, и берега не было видно от горизонта до горизонта, бездна окружала его со всех сторон, двумя полусферами: бирюзовое небо сверху и прозрачная зелено-голубая вода снизу. Но это не пугало, напротив - давало ощущение простора и свободы. Во сне он не чувствовал одиночества. Сначала тень в глубине была лишь тенью, но чем выше она поднималась, тем ясней проявлялись очертания огромной рыбы с вертикальным хвостовым плавником и тупым скругленным рылом. Чудовищная доисторическая акула? От нее исходил странный, пугающий запах - чужой запах, от него хотелось бежать, спасаться… Две бездны вокруг стали ловушкой - некуда спрятаться! И собственное сильное, закаленное тело было крохотным и голым по сравнению с закаменелой шкурой чудовища…

Олаф проснулся от пульсирующей боли в руках - подействовала мазь, вытягивающая из ран грязь и инфекцию. Он знал и более радикальный, дедовский способ - пригоршня соли, растертая в ладонях, - но решил с этим пока обождать.

Вряд ли он проспал больше полутора часов - угли в печке еще не погасли. Хотелось есть, но прежде чем достать из тамбура банку консервов и недоеденную за завтраком кашу, Олаф пересчитал куртки и сапоги. Обнаружил шесть курток из тюленьей кожи на меху (одну из них женскую) и одну пуховую парку-пропитку, тоже женскую. Итого семь. Пять пар кожаных сапог (две из них женские) и две пары высоких ботинок на шнуровке. Итого семь. Один из колонистов был обут и одет. И именно этого колониста Олаф пока не нашел.