Мертвая зыбь

- Иду, Феликс Эдмундович. - Обращаясь к Пилляру и Старову: - На Северном Кавказе, видимо, действуют не связанные с "Трестом" монархические группы. Вот вам и затишье! Сегодня нам вряд ли придется отдыхать.

И Артузов вышел из кабинета.

50

"Племянники" больше не стремились в Ленинград. Там, по их словам, "не было никакой общественности". Стауниц сообщил, что в Ленинграде большие аресты и, по его мнению, под Москвой, на даче, "племянникам" будет безопаснее, чем в городе. Марии Владиславовне поручили "химию" - проявление написанной особыми химическими чернилами корреспонденции из-за границы. Якушев, навещая Захарченко, удивлялся ее энергии и выносливости.

- Старею, - говорила она, - чувствую, что это мои последние силы. Вы видите, я все отдаю "Тресту".

Как-то раз он прочел ей письмо от Высшего монархического совета, подписанное Марковым:

"С помощью румын мы собираемся составить русский корпус для своевременного вступления в Малороссию. Румыны уверены в войне и готовятся... Наша работа все более стягивается к Румынии, где зреют большие возможности для сосредоточения наших сил. Как отнеслись бы у вас к отказу от Бессарабии и военному участию румын..."

Мария Захарченко слушала, не выражая особого интереса.

- Возмутительно! - сказал Якушев. - Как мы, МОЦР, можем смотреть на отказ от Бессарабии? Отдать Бессарабию за разрешение формировать на территории Румынии русский корпус?

- Что же вы ответили?

- Ответили, что в румынском вопросе только прямо выраженное приказание великого князя Николая Николаевича может заставить нас изменить взгляд.

- А по мне, все равно. Лишь бы началось. В общем, все это старческая болтовня. Я вижу только одного способного человека - Кутепова. Когда вы встретитесь с ним?

- Я предлагал устроить встречу в Данциге, Ревеле, Риге, а мне навязывают Париж. Нам диктуют, но мы не принимаем диктата.

- Играем в амбицию?

Глаза ее горели, лицо исказилось. "Вот ведьма", - подумал Якушев.

- Вам предлагают Париж, вас приглашают, а вы возитесь с поляками!

- Благодаря полякам у нас есть два "окна" на границе, есть визы в любую страну, будет плацдарм - лесные дачи. Но мы не хотим платить за это шпионскими сведениями. Дело не в амбиции, а в том, чтобы чистыми руками взять власть. Поймите!

Она немного успокоилась:

- Я никогда ни черта не понимала и не понимаю в вашей высокой политике. Я хочу одного - чтобы законный государь въехал в Кремль и рядом с ним Александр Павлович!

- Разве мы этого не хотим? Мы хотим видеть Россию во всем могуществе, а не разорванную по клочкам соседями. А знаете ли вы, что этот самый Марков пытался от имени Монархического совета заключить договор с польским генштабом, а его отшили и предложили сноситься через нас, через "Трест"?

- Может быть, то, о чем вы говорите, важно, но я хочу дела, понимаете ли, дела!

- Что вы называете делом? "Возню с револьверчиками, булавочные уколы", как говорит Врангель?

- Врангель? Он работает на себя! Я хочу, чтобы вы встретились с Кутеповым! Где угодно, хоть на луне, но встретились.

В это время послышался условный стук в дверь.

- Радкевич?

- Нет. Вероятно, Стауниц.

Действительно, это был Стауниц. Остановился на пороге и сказал не без яду, обращаясь к Якушеву:

- Флиртуете?

- Еще бы!.. - вздохнул Якушев и, как всегда, легко и не без изящества перешел на светскую болтовню: - Был бы я лет на десять моложе... "Ты помнишь ли, Мария, один старинный дом и липы вековые над дремлющим прудом?"

- Это чьи стихи? - заинтересовалась Захарченко.

- Угадайте: "Безмолвные аллеи, заглохший старый сад, в высокой галерее портретов длинный ряд..." Алексея Константиновича Толстого. "Ты помнишь ли, Мария, утраченные дни?"

- Я-то помню утраченные дни. А помните ли вы, Александр Александрович?

- Помню, еще как помню.

- Вы, я вижу, любитель стихов. Мой покойный шеф тоже любил при случае прочитать вслух стишки, - сказал Стауниц.

- Савинков?

- Именно он. Одно стихотворение часто читал в хорошие минуты. Оно мне нравилось, я даже запомнил.

- Какое же? - равнодушно спросила Захарченко.

- А вот. - Стауниц откашлялся, скрестил на груди руки и начал:

Когда я в бурном море плавал

И мой корабль пошел ко дну,

Я так воззвал: "Отец мой Дьявол!

Спаси, помилуй, я тону.

Не дай погибнуть раньше срока

Душе озлобленной моей

Я власти темного порока

Отдам остаток черных дней".

Стауниц увлекся и не читал, а декламировал, слегка завывая:

И Дьявол взял меня и бросил

В полуистлевшую ладью,

Я там нашел и пару весел,

И серый парус, и скамью.

И вынес я опять на сушу,

В большое злое житие,

Мою отверженную душу

И тело грешное мое.

- Декадентство какое-то... - сказала Захарченко.

- Это стишки Сологуба. Ну и тип ваш Савинков!