Мертвец

Гостиница – учреждение многопрофильное. Сама гостиница уже давно на втором этаже, а на первом разные радости жизни обосновались. Две парикмахерские, компьютерный клуб, клуб трезвенников «Оптималь», похоронное бюро, телеателье, много другого. Ждать пришлось недолго, примерно через двадцать минут на пороге гостиницы образовался мой братик. Я правильно рассудил – парикмахерская начинает работать в полдень, Сенька мимо неё сегодня не пройдёт.

И он не прошёл.

И выглядел на все сто двадцать. Строгий серый костюм, строгие чёрные очки, ботинки блестят так, что через площадь слепишься, трость. Интересно, откуда у него трость?

Он немного покрасовался на крыльце, вальяжно поглядел на часы, затем направился вдоль улицы Крупской. Я выбрался из кустов и как бы невзначай со своим родственничком столкнулся, вроде случайно, только что лбами не стукнулись.

Сенька недовольно поморщился.

– Хорошо выглядишь. – Я принял инициативу. – Куда ковыляешь? Проведать здоровье долгожданного песика?

– По делам, – не раскололся Сенька. – По делам, знаешь ли… А ты как? Норму-то справил?

Я покивал.

– Ясно. – Сенька поморщился. – Работа и труд, кирколопата… Впрочем, это твоё дело. Куда после смены? Домой или к барину?

Сенька поглядел на часы.

– Смотри, опоздаешь, барин не одобрит… Ещё высечет не ровён час, сгоряча-то… Шпицрутенами. На конюшне.

Я сдержался.

– Ладно, Фрол, беги, – подмигнул Сенька. – А то ещё на самом деле влетит. Плёткой-семихвосткой…

– Да ты за меня не волнуйся, – успокоил я. – Я успею. Забыл тебе сказать, кстати, я тут недавно в музее был нашем.

– Лося нюхал?

– Кто лося не нюхал? – меланхолично вздохнул я. – Только лось тут ни при чём, я тебе про музей хотел сказать. Так вот, брат мой, в музее выставлена собака Секацкого.

– Живая? – иронично спросил Сенька.

– Дурак, что ли? Живая… Чучело, конечно. Такое… чучельное.

– И что? – насторожился Сенька.

– Что-что, я же тебе русским языком говорю – собаку Секацкого нашли. Стоит себе в музее. Ньюфаундленд.

– Разве у Секацкого была собака? – не поверил брат.

– Была, – врал я. – Но это всё пока в тайне держится – она у них как неучтённый экспонат проходит. Но Катька рассказала, что это точно псина самого Секацкого – её Озеров где-то выкупил…

– А кроме собаки? – прищурился Сенька. – Кроме собаки, ничего больше не нашли?

– Не знаю, – равнодушно сказал я. – Сам узнай. Ошейник, кажется, ещё там есть…

Тут я вспомнил про комод на чердаке, про ошейник в этом комоде, улыбнулся и подумал, что моё вранье стало обрастать правдоподобием. Так, кстати, часто случается: чего-нибудь от души прогонишь, а потом вокруг этого вранья начинает всё организовываться, как бы само собой. Правда, я не знал пока точно, зачем я всё это придумываю, но это был вопрос девятнадцатый.

– Ошейник, говоришь… – скучно промурлыкал Сенька, но я понял, что он заинтересовался.

Клюнул. Он всё-таки ещё молодой, хотя и такой умный вроде как.

– Он пока не выставляется, пока в фондах хранится. Сам понимаешь, такую вещь не будут просто так выставлять, чтобы каждый дурак пришёл и посмотрел… Он пока в сейфе лежит. Но Катька мне уже показывала…

– Ну и?!

– Ошейник как ошейник. Тяжёлый, железный. Изучат и на пса приладят. Скоро.

Сенька задумался и стал с сомнением смотреть вдоль улицы Крупской.

– Очень интересная информация, бразер, очень интересная, – сказал он. – Спасибо, можешь идти…

– Сам можешь идти, – огрызнулся я.

И отправился домой. Больше всего мне хотелось сделать две вещи. Во-первых, всё-таки пообедать, физический труд он голод вызывает. Во-вторых, хотелось подумать. Про то, что произошло. На трезвую, то есть на спокойную, голову. Я сказал себе, что думать не буду, но сейчас вот я вдруг понял, что не получается, начал думать ещё по пути домой, плёлся по Любимова и медленно наливался злобой.

Я понимал, как всё это происходило, как мать и отец всё решали. Они так решали: «Из двух зол выбирать следует меньшее, а он всё равно ничего пока не понимает…» – ненавижу все эти народные мудрости.

Когда я начинал это представлять, ну, как они сидят и всё планируют, про то, что я должен с этим гнилорожим дружить, что говорит мать, что говорит отец… Причём картина эта возникала в таких мелких и паскудных подробностях…

По-настоящему злиться нельзя. Во всяком случае, слишком часто. Можно заболеть. Вон взять соседей. Соловьёв-старший злой как собака. И поэтому у него регулярно обостряется язва, его отправляют в Кострому, где делают операцию, примерно раз в год это происходит. И потом он даже в сортир сходить нормально не может, как зайдет, так мат на всю улицу стоит. И всё это от злобы.

Хотя это он, может быть, как раз оттого злой, что больной? Ну, не знаю.

Короче, надо было что-то сделать для отвлечения. Для перемены мыслей. Для соскоку. И я стал думать про то, как неплохо бы взять и попасть в прошлое. Год этак в тысяча восемьсот двадцать седьмой. С моими сегодняшними знаниями.