Мертвецы не катаются на лыжах. Призрак убийства

За соседним столиком сидели две молоденькие итальянки, загадочно-прелестные, явно богатые и избалованные. Наслаждаясь кофе, Эмми уловила в потоке итальянской речи у себя за спиной имя баронессы фон Вюртбург. Она толкнула мужа ногой под столом и почти незаметно кивнула назад. Когда девушки ушли, миссис Тиббет сказала, что ей нужно купить сигарет, и Генри пошел с женой в магазин Розы Веспи, пока остальные позволили себе выпить еще по чашке кофе.

На улице Эмми схватила мужа за руку.

– Ну давай, колись. Что они говорили? Я умираю от любопытства.

– Я всегда считал, что ты не интересуешься сплетенями, – укоризненно заметил Генри.

– Не занудствуй. Рассказывай.

Тиббет ухмыльнулся.

– Ладно. Ты не единственная, кто не считает Марию Пиа пай-девочкой, – сказал он. – Из их разговора можно было понять, что они хорошо знали ее в Риме, до замужества. И Франко ди Санти они тоже знали. Скорее всего, у него – ни гроша, и они думают, что баронесса ходит по краю пропасти: судя по всему, с ее мужем шутки плохи.

– Я это сразу поняла. Стоило только взглянуть на него… – Эмми едва заметно передернула плечами. – Бедная Мария Пиа.

– Интересно, почему она вышла за него, если так ненавидит? – задумчиво произнес Генри.

– Может, на самом деле она его и не ненавидит…

– Нет, ненавидит! Ты видела ее лицо там, в Инсбруке?

– Да, но…

– Мы пришли, – сообщил Генри.

Они остановились перед маленьким тесным магазином, над которым красовалась вывеска «Разные товары». Товары действительно были очень разными. Огромные упаковки спагетти и макарон всех форм и цветов теснились рядом с гирляндами детских туфель, связанных наподобие луковых плетенок; красочные открытки (куда без них) делили прилавок с миндалем в сахаре и сыром; пармская ветчина источала соблазнительный аромат рядом с наваленными кучей солнцезащитными очками; изящные бутылки кьянти свисали на крюках вперемешку с салями, мортаделлой и ботинками-снегоступами. В магазине стоял густой смешанный запах чеснока, пыли, сыра и лакричных конфет. И нигде ни малейшего признака сигарет.

Коренастая женщина за прилавком, в белоснежном, без единого пятнышка фартуке, взвешивала мясистые черные оливки на медных, начищенных до блеска весах. Ее волевое загорелое лицо было изрезано смешливыми морщинками, и она безостановочно болтала с покупателем – маленьким мальчиком в рваной полотняной кепке.

– Eccoli![11] – Роза Веспи бросила еще пару оливок на и без того уже полную чашу весов и ловко скрутила бумажный кулек, из которого начал вытекать черный сок, как только мальчик сжал его своими маленькими пальчиками.

– Синьора Веспи? – сказал Генри.

– Si, Signore.

– Non parlamo Italiano[12], – решительно вставила Эмми.

– Ah, Inglese?[13] – просияла хозяйка магазина. – Sigarette Americano, no?[14]

– Да, пожалуйста, – ответил Генри.

Волна черных нижних юбок колыхнулась над прилавком, когда Роза Веспи, нырнув своим крупным торсом под него, стала шарить в темных недрах. Раскрасневшаяся, с победным видом, она возникла вновь, словно Афродита из пены морской, с четырьмя пачками «Кэмела».

Генри протянул пятитысячную банкноту, которую недавно поменял в отеле. Роза закудахтала над ней и стала рыться в обшарпанном выдвижном ящике, служившем кассой, словно курица, раскапывающая червяка в пыли. В конце концов, не сумев наскрести достаточно бумажек и блестящих медных монет, она бодро улыбнулась покупателям, несколько раз повторила: «Momento, signore» и скрылась за дверью позади прилавка, которая вела в семейное жилое помещение.

Через открытую дверь Тиббету была хорошо видна гостиная – небольшая комната, загроможденная обшарпанной тяжеловесной мебелью красного дерева с набивкой из конского волоса и щедро украшенная пластмассовыми статуэтками шести или семи разных святых. Его внимание, однако, привлекли два других предмета. Первым была новенькая и явно дорогая радиола, неуместно засунутая под замусоленную оконную занавеску. Вторым – что-то вроде алтаря, искусно сооруженного из черного крепа и черных лавровых листьев и занимающего центральное место на каминной полке; по обоим краям мерцали две маленькие свечки, а посередине стояла черно-белая чуть выцветшая фотография исключительно красивого молодого человека с иссиня-черными волосами, дерзко взиравшего изнутри петли четок, висевших поверх портрета. Этим молодым человеком мог быть только Джулио, трагически погибший инструктор по горным лыжам, сын Розы. Генри невольно задумался: является ли эта демонстрация скорби – столь же не вяжущаяся с очевидно бодрым настроением синьоры Веспи, – не более чем благочестивой декорацией, просто символом родительского горя, или она выражает истинную, глубоко скрытую душераздирающую боль, которую семья не может позволить себе выставить на публичное обозрение.

Минуты через две Роза вернулась со сдачей и тщательно закрыла за собой дверь. Генри и Эмми поблагодарили, пообещали вскоре наведаться снова и вышли из магазинного полумрака на солнечную, ослепительно сияющую деревенскую улицу.