Мертвецы тоже люди

Оба, зять и Стырята, наслаждались казнью. Убивали не торопясь, наносили удары издалека, концами клинков, с протягиванием, разрезая плоть князя по рукам и стегнам, и спине. Князь защищался как мог, но душегубы, горячась от ярости, били его по рукам саблями всё жестче. Яким ударил мечом в затылок, а Стырята наискось в рамо и в ключицу. Сильнейший удар саблей нанёс зять и отрубил князю десницу ниже локтя.

Кровь хлынула рекой, князь упал, а Лука вышел из оцепенения:

«Что ж вы, душегубы, нечестивцы, делаете с царём своим!»

Дальше он ничего не помнил, поскольку получил в лоб удар мечом.

Очнулся, когда совсем рассвело. Удар мечом не погубил Луку. Над бровями горел обширный запёкшийся порез, из которого кровь уже не лилась, и голова шла кругом. Видимо, Яким, ранивший Луку, взял в спешке в руки первое попавшееся оружие и не очень-то умело им владел.

Лука встал; пошатываясь, пошёл в княжескую опочивальню. Тела князя там не было, а в комнате стоял страшный беспорядок и запустение.

Всё было разграблено.

К рассвету воры Кучковичи уже успели разграбить царский дворец. Не осталось ни ковров, ни сундуков, ни одежды, ни серебряной и золотой утвари. Исчезли иконы в окладах, книги в драгоценных жемчужных переплётах, сундуки с ризами и оружием, корона царская, накладные жемчужные пояса, алмазные перевязи, выбисеренные сёдла, золотые доспехи, меч Святого Бориса, золотые рыцарские шпоры и драгоценные золотые наплечники со святыми образами, подаренные Великому князю Андрею самим императором Великой Римской империи, давнишним его приятелем – Фридрихом Рыжебородым.

Когда Лука спустился вниз и вышел на улицу, простые люди грабили княжеский дворец и город. Снаружи опустошение выглядело ещё страшнее, чем внутри дворца. Тащили всё, что не унесли Кучковичи. Дошло до того, что поставили лестницы и полезли на лопатки [92], снимать иконы, сбивать золотые пластины с Золотых ворот.

Тело князя лежало в огороде. Над ним плакал его старый слуга киянин Фома. Увидев Луку, сказал:

«Оубьен же бысть въ соботу на ночь и о свете заоутра мёртвъ…»

Инкуб рассказывал, что Собота – любимый стольник Бессмертного – уж очень подходил под описание Стыряты. И ростом, и статью, и цветом зениц, и власт.

Особые приметы и те совпадали: на запястье десницы [93] – наколка в виде якоря и адрила [94]. Бессмертный, ежели в походы ходил по воде, всегда в аламундари [95] Соботу ставил. А Стырята тоже был аламундарём у боярина Кучкова, потому и прозвище такое получил, от «стырь» – рулевое колесо.

Я исподлобья смотрела на цареубийцу.

* * *

Собота развёл костёр, завесил плотно полог в шатре. Вскоре внутри стало тепло и сухо.

Собота уселся подле костра на меховую япончицу и уставился на меня рыбьим взглядом. На правой руке ближе к ладони темнела наколка якоря и паруса.

– Через час я уйду. Одна останешься, царевна. А пока я здесь, хочешь знать, как всё произошло пятнадцать лет назад?

Я молчала. Собота хмуро смотрел на меня из-под бровей.

– Я расскажу… Никому никогда не рассказывал… А тебе расскажу… Вскоре, как казнили старого Степана Кучкова, кмети княжеские схватили его детей и племянников, что были вместе со Степаном в охотничьем тереме на Кучковом поле. Место пустынное, одичалое, ни кола ни двора – только и славилось доброй охотою да дорогой на Владимир, что шла по левому берегу реки Неглинки.

Как сейчас помню… В палатах кучковских стою на коленях перед князем Гюргием – без златого пояса, как раб, руки белые за спиной стянуты, что на дыбе, к смерти лютой готовлюсь. Рядом князь Андрей стоит, рукоять меча поглаживает.

Слышу голос нежный, возлюбленный, моей ненаглядной. Мол, князюшка Гюргий, отпусти ты Петра – ни в чём он не повинен, а я за то женой доброй стану твоему сыну князю Андрею.

Отпустил меня князь с тем условием, что на сборы мне – день до утра, и ноги моей не будет ни во Владимире, ни в Новгороде, ни в Суздали, ни в Ростове, ни в Кийе.

А вечером слышу у опочивальни скребётся кто-то. Это Улита, душа моя, пришла со мной попрощаться. Всего-то и было у нас пять минуточек, но мы своего не упустили. Очень надеюсь, что старший сын Улиты – от меня.

Говорит мне душа моя:

– Беги, беги, Петруша! Утром казнят тебя! Беги! Ночь лунная, а как на другой берег Москвы-реки переберёшься, они тебя уже не схватят…

Дала мне мошну с гривнами.

И побежал я в чём был.

Москва-река широкая, холодная – лёд как неделю сошёл. Но только в реке было моё спасение. На счастье, мой батюшка покойный был у старого Кучкова первым аламундарём. Меня по рекам да морям в плавание брал с малых ногтей. Потому к шестнадцати летам я уже хорошо знал московские реки.

Ближайшая удобная переправа была у Всходни, там налажен был волок кораблей от Клязьмы в Москву-реку и сбор мыта за проезд. До дальней переправы, что без сотенной стражи и мытных сборов – бежать вёрст пятнадцать. На коне-то – легко, а вот без коня – беда. Ночи студёные, лютые, волчьи.