Мертвецы тоже люди

Кто ночью по лесам бегал – тот ни чёрта, ни лешего не боится. А в лесах наших московских всякого можно встретить, особенно если сказкам страшным с детства научен. Но и без сказок и суеверий хватает напастей: и туманы молочные, и огни болотные, и звери свирепые…

Но я добежал. Застава спит, ничего не ведает. Только у адрильщика в сторожке лампада горит. Я туда. Так, мол, и так, надо мне на ту сторону переправиться.

– Как же, – отвечает адрильщик, а глаза хитрые, лукавые, – переправлю тебя, княже, вот только грамоту от Гюргия Долгия Руки покажи.

Я гривну серебряную ему показываю:

– Вот моя грамота.

– Добро, пойдём.

А уже зорька близится. Я по сторонам поглядываю – нет ли погони. И показалось мне, будто услышал я далёкий гон собачий. Пустили по следу выжлеца! [96]

Я лай сразу признал и пригорюнился… Однажды сказал матушке своей: мол, если со мной случится что, пропаду и не вернусь, пусти по следу моему любимого выжлеца Ржаного – он меня, живого или мёртвого, где угодно найдёт. Только матушка об этом уговоре знала. Знать, под пытками лютыми призналась ворогам. Ну, думаю, если сейчас слабину покажу, то адрильщик сдаст меня преследователям.

Переправщик лодку от цепи отвязывает, вёсла в уключины вставляет, на вёсла садится и руку протягивает:

– Давай гривну, добрый молодец!

Глаза хитрющие – задумал что-то недоброе. А лодка всего одна.

– Сейчас, – говорю, – из сапога достану.

Не успел тот и слова в ответ сказать, а я уже пырнул его ножичком. Сам в лодку спрыгнул, сел на вёсла и погрёб.

Как до середины доплыл – появились на берегу мои преследователи. Луки натянули, но стрелы уже не достали меня. Река повернула, и только они меня и видели.

Я на берег выбрался, лодку затопил и побежал к лесу. На опушке ручей журчит – я по нему бегу, чтобы сбить следы. Бегу, плачу. Мать жалко, сам не знаю, куда идти…

Долго ли, коротко ли, к утру набрёл на домовину [97]. Забрался внутрь, лёг рядом с истлевшим покойником, сам не заметил, как уснул.

Просыпаюсь от возни у домовины. Кто-то ходит, шумно дышит. Я сразу понял – аркуда. Молодая медведица с тремя медвежатами почуяла меня. Я сквозь щель гляжу: медвежата совсем малые. Забрались на домовину, ходят, доски царапают. А я ловок был – выскочил из домовины, ударил двоих мишек лбами, из них и дух вон. Хватаю третьего, собираюсь и его жизни лишить.

И тут медведица поднялась на задние лапы и взмолилась человеческим голосом:

– Ой ты, гой еси, добрый молодец! Пожалей моего медвежонка! Оставь жить! За то помогу я тебе, сослужу службу! Будешь силу иметь трёх медведей!

Никогда прежде не слышал, чтобы зверь человеческим голосом разговаривал. Оставил я медвежонка, а медведица говорит:

– Слезай с домовины, силой тебя награжу!

Я слез – двум смертям не бывать, а одной не миновать. Тут меня медведица – хвать по плечу, дух из меня и выбила.

Очнулся я уже вечером. Лежу в домовине, думаю, что уже умер и в ад попал. Кругом всё шумит, гудит, домовину шатает из стороны в сторону, ветер воет, деревья надо мной трещат – снаружи буря страшная! Всю ночь бушевала непогода. К утру стихло. Я лежу в гробу и думаю, уж не привиделась ли мне медведица. А иначе как после медвежьей лапы жив остался.

Вылез я из домовины, смотрю – лежат рядом косточки медвежьи, вороньём поклёванные. Значит, не привиделось… Пошёл прочь от этого места. Сам не знаю, как дорогу нашёл к большаку на Тихьверье [98]. Там жила родня моей матушки. Я надеялся получить в Тихьверье помощь, коня и добраться сначала до Русы [99], а потом и до Старой Ладоги. А там уж наняться рулевым на корабль и убраться подобру-поздорову от длинной руки князя Гюргия.

Так и вышло. Нанялся на судно к известному в Новом Городе словену Щеку, и началось моё многолетнее путешествие по миру. С тех пор стал я зваться Соботой, чтобы не забывать, в какой день со мной событие бедовое приключилось, а прозвище Стырята заменило мне имя отцовское – Кучков.

Где я только не бывал: в стране данов, во владениях померян, лютичей. Довелось мне бывать и на славном острове Буяне [100] – в столице Арконе, где на городской площади стояло четырёхглавое изваяние бога войны Святовита Белобога высотой в пятьдесят локтей. Я гулял у стен Царьграда и Карсуни, любил дев Рима и Венеции, пил вино в погребах Парижа.

Вернулся в русские земли уже бывалым морским волком, с набитыми золотом кораблями, полными дорогими тканями, коврами, диковинами, с крепкой дружиной. Решил, что пора осесть, семью завести.

Да только в земле Русской мало чего изменилось: войны междоусобные между князьями стали ещё яростнее. То ростовцы идут на Рязань, то суздальцы на Кий, то новгородцы на Ростов, то черниговцы на Новый Город. Везде сеча и стон по Русской земле.

Только ступил на пристань в Великом Новом Городе, услышал родную речь, и всколыхнулась в сердце старая обида. Не смог забыть я Улиту.

И вот уже ближе к вечеру сижу один в кабаке, думу горькую думаю: как бы мне из Новгородской земли до князя во Владимире дотянуться, отомстить за честь поруганную, за смерть матери и дяди, за волости отобранные.