Мертвецы тоже люди

– Ну хорошо… слушай, Иван, – решилась я, – ты первый и последний мой слушатель. Слушать меня небезопасно для жизни… Поэтому помни, если расскажешь кому, моя тайна уничтожит тебя.

Я поёжилась на сквозняке и подняла стекло. Небо расчистилось, посветлело после дождя и уже было готово укрыться вечерней зеленью и принять в себя первые блёклые звёзды. Я долго молчала, собираясь с мыслями.

– Как же трудно начать… Давняя история…

Часть вторая

…Так приготовься слушать, милый Брут.

У. Шекспир. «Юлий Цезарь»

Глава 7

«Давняя история. Она началась девять лет назад в день смерти родителей. Мама и папа погибли у меня на глазах недалеко от дома… у Лягушачьего омута. Лодка, в которой мы рыбачили, внезапно перевернулась, и все упали в реку. Мама, вероятно, получила удар по голове и сразу пошла ко дну. Отец бросился спасать… Я видела, как он нырнул в мутную воду… и больше не вынырнул.

Течение неистово тащило меня в холодную глубину и утянуло бы вслед за родителями, если бы рука не попала в верёвочную петлю, прикреплённую к корме. Перевёрнутая лодка то погружалась, то выныривала из бешеного вира на поверхность подобно киту. На счастье, якорь крепко держался за дно, и лодка выстояла в битве с течением.

Быстрина возникла внезапно и мощно, как бурун, и так же внезапно исчезла. Кура, непроницаемо мутная, текла мирно, тихо, будто не взъярилась пять минут назад страшным водоворотом. Я запомнила его вкус: железистый, кислый.

Когда вода вытолкнула меня на поверхность, волосы и лицо залепила тина, как у утопленницы. Покалеченная лодка, устав бороться, с шипением погружалась на дно. Руку с петлёй дёрнуло, и я опять опустилась под воду. Рядом раздались глухие удары – это ныряли спасавшие нас люди. Один из них перерезал верёвку и потянул меня наверх. И сразу со всех сторон навалились, тянули за руки, за ноги мужчины с подоспевших катеров.

Мужчины ныряли в воду, выныривали, ныряли снова…

Родителей искали три дня, но так и не нашли.

Потом я слышала, что редко, как в легенде, возникают на Куре таинственные виры-водовороты и тянут в глубину всё, что попадётся им на пути.

Мне было пятнадцать… не так уж и много для самостоятельной жизни, но я безоговорочно решила, что жизнь в Тбилиси для меня кончена.

Приехали Ясуни, дядя с тётей, мои опекуны. Я молча наблюдала, как семейный очаг, любовно обжитый матерью, прибирает к рукам родня. Тётка со свойственным ей жизнелюбием принялась всё переделывать: переставляла мебель, хозяйничала в шкафах, рылась в комодах, распоряжалась сервизами, одеждой – всем! В белой, новенькой «Волге» отца теперь она разъезжала с шофёром.

Смотреть на это было невыносимо. Но ничего нельзя было поделать – владеть самостоятельно имуществом я не могла до совершеннолетия и вела себя тихо. Но и это молчаливое роптание было не по сердцу тёте. Наверное, она очень боялась, что я каким-то образом заставлю её и родню покинуть дом.

Вкрадчивым голосом, обняв за плечи, она ворковала:

– Васа, детка! Несчастная моя девочка! Ну как же мне отвлечь тебя от горя и печальных мыслей? Может быть, займёшься делом, поднимешься к себе и уберёшь комнату? Заодно посмотри, как там у мальчиков. Может, и у них стоит прибраться? Ты должна помнить, что теперь это твой дом, и следить за ним твоя главная обязанность… И с обедом надо бы помочь, почистить картошки на пятьдесят человек – завтра же поминки…

«Как и кого поминать? За сорок дней тела так и не нашли. В могиле лежат пустые гробы…»

– …а ещё замочить фасоль, намолоть кофе на неделю, наколоть дров для мангала, погулять с собакой… – не унималась Макоша.

«…посадить под окном семь розовых кустов и познать самое себя!» – вспомнились строки из известной сказки.

– Ну что вы, тётя… Вы так чудесно здесь всё переделали. Дом не узнать! У вас прекрасно это получилось, и я полностью доверяю вам следить за порядком.

Помыкать мною не смели и, вероятно, потому что у тёти было два сына, а не две дочери, Золушкой я не стала.

Родня мечтала избавиться от строптивого подростка, и тётя решила под предлогом подготовки к поступлению в университет отправить меня в Москву, к дальней родственнице… к той самой презираемой родне… к Родовичам… одной из «Капулетти».

Вскоре приехал сын родственницы – серьёзный, немногословный дядька богатырского телосложения – и в тот же день увёз меня из родного дома.

* * *

Из каморки под лестницей, любимого убежища и места уединения, я в узкую щель хмуро оглядывала родственничка, стоявшего в нашей просторной прихожей. Плечами он загораживал свет, льющийся косыми, весёлыми потоками из круглого оконца над входной дверью, и отбрасывал внушительную тень на натёртый до блеска дубовый паркет.

«Не Илья Муромец, но Микула Селянович… Здоровый, как бык!»