Мертвецы живут в раю

Глава тринадцатая,

в которой рассказывается о том, чего допускать нельзя

Несколько секунд я стоял, как вкопанный, перед баром «У Феликса». В глазах потемнело от солнца. Они могли бы убить меня прямо здесь, но я все всем простил бы. Однако на углу улицы меня никто не поджидал. Встреча, которую я не назначал, была в другом месте, но я, все-таки, туда направился.

Я поднялся вверх по улице Кэсри и срезал путь через площадь Ланш. Проходя мимо бара «Монмартр», я не смог сдержать улыбки. Я всякий раз улыбался. Здесь «Монмартр» был совсем неуместен. Я свернул на улицу Сент-Франсуаз и зашел в «Тринадцать углов», к Анжу. Я показал ему на бутылку коньяка. И залпом выпил рюмку. Анж так и стоял передо мной с бутылкой в руке. Я подал ему знак налить еще и махнул вторую рюмку.

— Ну как? — спросил он, слегка обеспокоенный.

— Чудесно! Лучше не бывает!

И я снова протянул Анжу свою рюмку. Я забрал ее и устроился на террасе, рядом со столиком арабов.

— Но мы же французы, мудак. Мы здесь родились. Я в Алжире вообще не был.

— Ты-то француз? Мы из всех французов меньше всего французы. Вот кто мы.

— Если французы тебя больше не хотят, ты что сделаешь? Подождешь, пока тебя пристрелят? Я отсюда смоюсь.

— Неужели? И куда ты денешься, мудак? Не мели ерунду.

— А мне плевать. Я марселец. И останусь здесь. Точка. А если они будут меня доставать, я им отвечу.

Они жили в Марселе. Прежде всего они были марсельцы, а уже потом арабы. В них была та же убежденность, что и в наших родителях. Мы, Уго, Маню и я, в пятнадцать лет были такие же, как они. Однажды Уго задался вопросом: «У меня дома, у Фабио мы говорим по-неаполитански. У тебя, Маню, все говорят по-испански. В школе мы учим французский. Так кто же мы?»

— Арабы, — ответил Маню.

Мы расхохотались. Теперь и они пришли к тому же. К тому, чтобы заново переживать нашу нищету. В домах наших родителей. Наивно принимать эту жизнь за сущий рай и молиться, чтобы она не кончалась. Мой отец говорил мне: «Помни. Когда в одно прекрасное утро я приехал сюда вместе с братьями, мы не знали, что будем есть в обед, но мы все-таки поели…». В его словах заключалась вся история Марселя. Его вечность. Марсель был утопией. Единственной утопией на свете. Местом, где каждый человек, любого цвета кожи, мог сойти с парохода или поезда, держа чемодан в руке, но без гроша в кармане, и раствориться в потоке других людей. Городом, где этот человек, едва вступив на землю, мог сказать: «Это здесь. Я у себя дома». Марсель принадлежит тем, кто в нем живет.

Анж, со стаканом анисового ликера в руке, присел за мой столик.

— Не волнуйся, — сказал я. — Все образуется. Всегда найдется выход.

— Пероль звонит, он тебя битых два часа разыскивает.

— Ты где?! Черт бы тебя побрал! — кричал в трубку Пероль.

— У Анжа. Быстро сюда. На тачке.

Я положил трубку. По-быстрому пропустил третью рюмку коньяку. Мне стало чертовски хорошо.

Я ждал Пероля на улице Эвеше, у подножия лестницы пассажа Сент-Франсуаз. Он должен был проезжать здесь. Едва я успел выкурить сигарету, как он подъехал.

— Куда едем?

— Слушать Ферре, идет?

У Хассана, в «Баре зеленщиков», рай, рэгги и рок не звучали. Только французская песня, и почти неизменно Брель, Брассанс и Ферре. Будучи арабом, Хассан с большим удовольствием ошарашивал своих клиентов.

— Привет иностранцам, — крикнул он, завидев нас.

Здесь все были друзья-иностранцы. Невзирая на цвет кожи, волос и глаз. Хассан составил себе прекрасную клиентуру из молодежи — лицеистов и студентов. Из тех, кто прогуливают занятия, как правило, самые важные. За кружкой пива они без умолку болтали о будущем мира, потом — после семи вечера — занимались тем, что перестраивали его по-своему. Их болтовня абсолютно ничего не меняла, но им было хорошо оттого, где они ей предавались. Ферре пел:

Мы не святые.

Мы обретаем блаженство

только в «Чинзано».

Бедные сиротки,

Мы по привычке молимся

нашему богу — «Перно»[30].

Я никак не мог выбрать, что пить. Время аперитива я пропустил. Бросив взгляд на бутылки, я остановился на виски «гленморанжи». Пероль взял кружку пива.

— Ты когда-нибудь был здесь? (Он отрицательно покачал головой. Он смотрел на меня так, словно я больной. Наверное, моя болезнь показалась ему серьезной.) Тебе следует чаще бывать на людях. Понимаешь, Пероль, вечерами нам с тобой, вдвоем, нужно куда-нибудь заваливаться. Чтобы не терять из виду настоящую жизнь. Ты сечешь? Мы теряем чувство реальности и — бах! — забываем, на какой полке мы оставили свою душу. На полке друзей. На полке женщин. На дворе или на кухне. В ящике для обуви. Едва успеешь совладать, как ты уже в нижнем ящике, среди всякого хлама.

— Прекрати! — негромко, но твердо сказал он.

— Ты понимаешь, — продолжал я, не обращая внимания на его раздражение, — это, наверное, будет вкусно, несколько дорад. Поджаренных на оливковом масле с тимьяном и лавровым листом. Ты как думаешь, твоей жене это блюдо понравилось бы?