Мертвое озеро

– - Как вы злы! неужели вы не знаете, что вас видеть для меня…

– - А много говорит ваш попугай? -- перебила его Любская.

– - Он забавен, а главное -- ужасно привязан ко мне; впрочем, я любим всеми, кроме…

– - Вы, как Робинзон, окружены зверьми,-- сказала Любская, указывая на собаку.

– - Да, это верное животное и очень привязанное ко мне.

– - Зачем же она на веревке? -- спросила Любская.

Калинский смешался, но тотчас же отвечал с приятной улыбкой:

– - Она ревнива ко мне.

Любская улыбнулась, попросила, чтоб отвязали собаку, и сказала:

– - Я вас уверяю, она ничего не сделает, по крайней мере мне.

Не скоро удалось Калинскому освободить свою собаку: она не давалась ему, и когда наконец ошейник был снят, кинулась под диван и заворчала.

Любская кусала губы от смеху, потому что Калинский весь побагровел, нежными словами выманивая собаку, которая рычала всё сильнее; попугаи присоединился к ней своим криком.

– - Они сегодня меня бесят! впрочем, это понятно: они никогда не видали у меня в кабинете дамы.

– - И потому их ревность не имеет границ, -- перебила Любская и, еще раз повторив просьбу свою, раскланялась и вышла.

Экипаж ее не успел еще отъехать от крыльца, как по всей квартире Калинского раздался вой собаки и крики попугая.

Калинский сердито кричал своему камердинеру, тащившему собаку за шиворот из-под дивана:

– - Скажи собачнику, что гроша не дам, если не приучит ее лежать на подушке без привязи и не отвадит лазать под диван.

И он принялся наказывать вызолоченной палочкой своего попугая.

По возвращении домой душевное напряжение Любской разрешилось отчаянием, которое не было тихо и безвыходно: нет! рыдания ее были гневны; краска на лице, взгляды и движения доказывали, что для ее горя есть еще облегчение; известно, что ничего нет страшнее тихой скорби.

Любская написала к Дашкевичу письмо и приказала отдать, когда он приедет, а сама заперлась в спальне.

В то самое время, когда для Любской всё окружающее казалось печальным и мрачным, прачка находилась наверху блаженства: Семен Семеныч явился к ней с извещением, чтоб она везла Катю в ученье. Прачка бросила недоглаженную юбку, ахала, смеялась, кидалась во все углы, собирая узелок для своей дочери, и поминутно восклицала:

– - Господи! господи! чем я ей заслужу?

Или:

– - Вот и моя Катя будет в карете ездить и шелковые платья носить!!

– - Я приду домой завтра? -- приставала Катя к матери с вопросами.

– - Глупенькая, скорее надень чистые чулки да пойдем проститься к верхней барыне.

– - Я надену и новый платочек?

– - Да, да! Куприяныч! попотчуй водочкой-то Семена Семеныча!

И прачка сунула в руку камердинеру красную бумажку.

Он с любезностью поклонился.

– - Ну, прощайте,-- сказала прачка.

– - С богом-с,-- отвечал Семен Семеныч.

Прачка уже взялась за ручку двери, как остановилась и воскликнула:

– - Что это, я, кажись, от радости рехнулась! Катя, простись с отцом да помолись богу!

И прачка усердно стала молиться. Катя последовала примеру матери.

– - Ну, прощайся! -- сказала прачка, толкнув Катю к Куприянычу.

Катя нехотя подошла к нему и тихо сказала:

– - Прощайте!

– - С богом, прощай! -- отвечал равнодушно Куприяныч и в первый раз поцеловал Катю в лоб.

– - Перекрести! -- заметила прачка своему мужу.

Он перекрестил.

Прачка сняла с шеи маленький серебряный образок и, благословив дочь, схватила ее за голову, прильнула к ней губами и заплакала. Катя, не понимая, впрочем, о чем плачет мать, тоже заплакала, и рыдания наполнили подвал.

– - Полноте-с, о чем тут плакать, сами изволили желать! -- заметил Семен Семеныч.

Куприяныч ничего не говорил. Он пожимал только плечами и насмешливо глядел на свою жену.

Прачка ничего не слушала; она дрожащими руками крестила свою дочь, целовала ее голову, даже руки и длинные косы, и, прижав девочку к своей высохшей груди, твердила:

– - Катя, не забудь свою мать, не забудь ее!

Семен Семеныч, видя, что слезам прачки не будет конца, сказал:

– - Что это-с вы ребенка-то пугаете: ведь они заробеют!

– - Ах, батюшка, будет ли она счастлива! -- воскликнула прачка и рыданием заглушила свои слова.

– - Ну ведь у ней опухнут и покраснеют глаза; скажут еще, что болезнь какая,-- нетерпеливо отвечал Семен Семеныч на вопрос прачки о судьбе дочери.

Прачка прекратила свои рыдания, перекрестив и поцеловав в последний раз дочь, вытерла ей слезы, пугливо поглядела ей в лицо и нетвердым голосом сказала:

– - Ну, пойдем!

И прачка печально вывела за руку свою дочь из подвала.

В кухне Любской был большой беспорядок. На плите кипел бульон; недоглаженное платье было забыто горничной, которая, важно облокотясь на доску, кричала страшно. Перед ней стояла маленькая женщина в шелковом салопе и в шляпке с помятыми цветами. То была горничная Ноготковой. Денщик с нафабренными усами, с гордой осанкой, стоял в шинели, навьюченный чубуками, фуражкой, саблей и сюртуком.

Сидоровна, вся в лохмотьях, с веревкой в руке, жалась в углу у дров, только что ею принесенных.