Мертвые дома

Кармен-Роса была в восторге. Вне всякого сомнения, здесь хоронили богатых людей Ортиса, когда Ортис был розой льяносов и столицей штата Гуарико. Из моря диких растений тут и там всплывали массивные белые памятники. Один из них достигал более пяти метров в высоту, и его вершина, как каменная башня, поднималась над кроной самой пышной акации. На земле, словно сброшенные с постамента ураганом, валялись четыре огромные разбитые чаши. Другая могила увенчивалась железным крестом. На одной из перекладин этого креста висела металлическая корона с черными цветочками из глазури, которая необъяснимым образом устояла против времени и непогоды. Однако на могилах не было ни имен, ни надписей. Дети старательно, но тщетно искали хоть слово, хоть имя или цифру. Это было безыменное, обезличенное кладбище, и отсутствие надписей заставляло на миг заподозрить, что здесь вообще никто не похоронен, что здесь просто хранятся старинные полуразрушенные образцы надгробных памятников.

Долго слышались на кладбище шаги детских ног, ступавших по сухим мертвым листьям, которые покрывали землю. Здесь лежали и свежие листья, и листья, опавшие много лет назад, ставшие частью земли, самой землей. Их наплыв сдерживала стена в глубине кладбища. Собственно, это была не стена, а вертикальный общий склеп, весь в отверстиях могил. В одно из отверстий Панчито засунул правую руку по самое плечо и извлек оттуда череп, вызвав у мальчишек вопль восторга.

Кармен-Роса не сдержала движения досады. У нее еще не сложилось ясное представление о смерти, но в смерти не было ничего привлекательного, как не было ничего привлекательного в боли, слезах или печали. Мартика в страхе расплакалась, и Олегарио проворчал укоризненно:

— Ну, плакса!

Но Панчито опустил находку в черную дыру — мрачное пристанище черепа — и стал утешать расстроенную девочку:

— Если бы я знал, что ты заплачешь, я бы его не вытаскивал. И потом, этот человек умер сто лет назад. А может, это и не человек, а обезьяна. Ты слышала, что у обезьян точь-в-точь такие же кости, как у людей? И еще знаешь, Мартика, ты становишься очень некрасивой, когда плачешь. А я не люблю смотреть на тебя, когда ты некрасивая.

Последний довод оказался, должно быть, самым убедительным. Мартика перестала плакать, вытерла слезы рукавом, и на лице ее появилась слабая доверчивая улыбка.

Панчито было тогда одиннадцать лет, а Марте не исполнилось и восьми.

8

Отец Кармен-Росы еще жил. Но он уже давно был мертв. До «трагедии» — так называли в городе то, что при жизни убило сеньора Вильена, — он считался одним из самых достойных людей Ортиса. Пожалуй, даже самым Достойным, если взвешивать на весах общественного мнения. Сеньор Картайя много раз повторял это Кармен-Росе.

— Твой отец был прям, как ствол тамаринда. И работал он так, как никто никогда не работал в этом краю трутней. Хотя он родился намного позже меня, я всегда относился к нему с почтением, как к старшему.

Так считал не только сеньор Картайя. Все в Ортисе говорили об отце Кармен-Росы, словно о мертвом, хотя на самом деле он был жив, ел с семьей за одним столом и на утренней заре прогуливался по саду среди деревьев. А кругом единодушно восхваляли его былое трудолюбие, неутомимость, бесстрашие перед лицом жизни и былую ясность его погасшей мысли.

Отец был земледельцем, скотоводом, коммерсантом. На его асьенде между Ортисом и Сан-Франсиско-де-Тиснадос росли табак и кофе и стояла ферма с пятьюдесятью дойными коровами. Кармен-Росу однажды возили туда, когда она болела коклюшем. Но от этой поездки у нее сохранилось только два приятных воспоминания: цветущий букаре, алеющий на зеленом просторе кофейной плантации, и жалобное мычание телят, требовавших вымени. И еще она помнила, как задыхалась от кашля, уткнувшись в юбки матери.

Помимо асьенды и фермы, у дона Касимиро Вильена был в Ортисе магазин «Серебряная шпора», помещавшийся в угловой части дома с выходами на боковую улицу и на площадь Лас-Мерседес. И везде он трудился с редким прилежанием. Он вставал затемно, садился на коня, которого седлал Олегарио, и с рассветом приезжал на ферму, чтобы проследить за дойкой коров и самому принять в ней участие. Он сам вел все счета и точно знал количество кустов кофе и табака, место, где они высажены, и сколько они дают при каждом сборе. Он ездил на муле до Вилья-де-Кура, чтобы продать продукты и закупить товары для магазина, а когда бывал дома, становился за прилавок, сменяя Олегарио.

— Полкило сала, дон Касимиро! — и он отпускал сало.

— Два торко[2], дон Касимиро! — и он наливал в стаканчики водку.

— Одну вару ситца, дон Касимиро! — и он отмерял вару ситца.

А когда в лавке не находилось никакого дела или же было воскресенье, дон Касимиро вытаскивал гвозди из ящиков, мастерил Табуреты и подставки, лечил кур от типуна или разбирал испорченный будильник и чинил его.