Мертвые души

Nature is beyond the understanding, however much one may probe her."	Как, право, того: совсем не поймешь натуры, как побольше в нее углубишься!"
This was the substance of Kifa Mokievitch's reflections.	Так мыслил обитатель Кифа Мокиевич.
But herein is not the chief point.	Но не в этом еще главное дело.
The other of the pair was a fellow named Mofi Kifovitch, and son to the first named.	Другой обитатель был Мокий Кифович, родной сын его.
He was what we Russians call a "hero," and while his father was pondering the parturition of beasts, his, the son's, lusty, twenty-year-old temperament was violently struggling for development.	Был он то, что называют на Руси богатырь, и в то время, когда отец занимался рожденьем зверя, двадцатилетняя плечистая натура его так и порывалась развернуться.
Yet that son could tackle nothing without some accident occurring. At one moment would he crack some one's fingers in half, and at another would he raise a bump on somebody's nose; so that both at home and abroad every one and everything - from the serving-maid to the yard-dog - fled on his approach, and even the bed in his bedroom became shattered to splinters.	Ни за что не умел он взяться слегка: всё или рука у кого-нибудь затрещит, или волдырь вскочит на чьем-нибудь носу. В доме и в соседстве всё, от дворовой девки до дворовой собаки, бежало прочь, его завидя; даже собственную кровать в спальне изломал он в куски.
Such was Mofi Kifovitch; and with it all he had a kindly soul.	Таков был Мокий Кифович, а впрочем, он был доброй души.
But herein is not the chief point.	Но не в этом еще главное дело.
"Good sir, good Kifa Mokievitch," servants and neighbours would come and say to the father, "what are you going to do about your Moki Kifovitch?	А главное дело вот в чем: "Помилуй, батюшка барин, Кифа Мокиевич", говорила отцу и своя и чужая дворня: "что это у тебя за Мокий Кифович?
We get no rest from him, he is so above himself."	Никому нет от него покоя, такой припертень!" --
"That is only his play, that is only his play," the father would reply. "What else can you expect? It is too late now to start a quarrel with him, and, moreover, every one would accuse me of harshness. True, he is a little conceited; but, were I to reprove him in public, the whole thing would become common talk, and folk would begin giving him a dog's name.	"Да, шаловлив, шаловлив", говорил обыкновенно на это отец: "да ведь как быть: драться с ним поздо, да и меня же все обвинят в жестокости; а человек он честолюбивый: укори его при другом-третьем, он уймется, да ведь гласность-то -- вот беда! город узнает, назовет его совсем собакой.
And if they did that, would not their opinion touch me also, seeing that I am his father?	Что, право, думают, мне разве не больно? разве я не отец?
Also, I am busy with philosophy, and have no time for such things.	Что занимаюсь философией, да иной раз нет времени, так уж я и не отец? Ан вот нет же, отец! отец, чорт их побери, отец!
Lastly, Moki Kifovitch is my son, and very dear to my heart."	У меня Мокий Кифович вот тут сидит, в сердце!"
And, beating his breast, Kifa Mokievitch again asserted that, even though his son should elect to continue his pranks, it would not be for HIM, for the father, to proclaim the fact, or to fall out with his offspring.	Тут Кифа Мокиевич бил себя весьма сильно в грудь кулаком и приходил в совершенный азарт. -- "Уж если он и останется собакой, так пусть же не от меня об этом узнают, пусть не я выдал его".