Мертвые хорошо пахнут

Она, барыня, съела маленького мальчика, который принес ей сахар, и теперь плакала. Поймала его за хвост, как лошадку, высосала его, посыпала мукой, и сердечко нежного мальчугана разбилось, развеялось, распространяя такой сладостный, такой знакомый нам аромат. Сначала она взяла у него из рук банку с сахаром, дай-ка, коли принес, я дам тебе другого, куда чернее, он долго тает. Поймала его за ногу, когда он побежал к двери, и он чуть икнул при падении, робко хихикнул, не зная, резон ли смеяться. Она сняла с него ботинки, сказала, что он может поцарапать подковками плиты пола, сдернула картуз, чтобы взглянуть на его прическу, и сочла ее красивой, как бы невзначай разорвала штанишки, с силой потянув за резинку, твоя мать не умеет толком шить и дает тебе плохую одежду из ношеного сукна, наверняка она проводит время, катаясь на велосипеде по лесам и лакомясь в теплой компании вишнями, где бы она ни присела, в смоле найдется немного ее семени, немного духов, помада на краешке чашек, к твоим волосам прилипли отбросы, твоя мать их, должно быть, никогда не мыла, занятая, как всегда, охотой, потом пением и музыкой, всегда обнаженная, чтобы петь и плясать, или в мехах: танцуй со мной, Гамбург, созывая оленей, свиней и уток, она курит, играет с пьяницами в маджонг, и длинные, липкие на концах перья скрещиваются под столом, она питается медом, на лугу, дерется на шпагах, курит не переставая, и пепел осыпается ей на руку, что до любовника, она холит его и лелеет, каждое утро преподносит новый плод из своего обширного сада: в первое воскресенье две-три лопнувшие вишни, в понедельник половинку банана с черными семечками на ложе из шафрана, десять сестер и десять братьев, разделенных лезвием, во вторник щербатую землянику с ярко-красной выемкой, в среду белую смородину, полную безмятежного моря и бородатую, в четверг стручок ванили, словно просмоленный огнем, в пятницу продолговатую грушу с броской черною мушкой, в субботу семь красных райских яблочек, на восьмой день нечищеный миндаль, на девятый серебро в персике, потом ключевую воду в виноградине, все еще подвешенной к ссохшемуся скелету, потом огонь в перце, сперму в мушмуле, кровь в апельсине, на пятнадцатый день половинку граната с половинкой фиги, неравные поверхности, в понедельник, на оловянном блюде, очищенную айву, не грушу и не яблоко, на следующий день, на белой тарелке, зеленый помидор с подкрашенной ниточкой и ржавчиной, потом, в фарфоровом кубке, устрицу в своем озере, хрусталь в четверг, песок в пятницу, камень в субботу, а затем, до конца, осевший пар.

Маленький мальчик, она притянула его за хвост, сдернула с него скудное сукнецо, сложила на подлокотник кресла или забросила на люстру. Малыш, чижик мой. И чижик постанывал, его руки ловили пчел.

~~~

Через выходящую прямо на поток низенькую дверь Жеструа выбрался из свинарника, куда был выдворен за то, что так хорошо изображал елды и щели львиной пастью, белые болты, фиолетовые вульвы с гребнем черных перьев, стрелы с вздутыми кончиками, гневные головы, розы и слезы, мохнатый рогоз, гнездышко в меху, львиный зев и гладиолусы и суровые коричневые бутоны, все цветы, наляпанные по штукатурке на стенах хлевов, пользуясь пятнами сырости, чтобы запечатлеть хлещущую мапофью и рассеиваемое семя, переливающееся через край масло и ракушку вверх тормашками там, где спина теряет свое имя, молодых людей, писающих, задрав в воздух ягодицы, — со знанием дела — на стенах, а также на стволах деревьев, на скалах, грудах кирпичей, на шкурах свиней, красно-пегих коров и безрогих волов, на свешивающихся с балконов простынях, мелом, черным сланцем, углем, кистью, коли он унес принадлежности Конспюата: бадейку, банки и шпатели, тряпки и спецовку, и голубым или коричневым пальцем, что блестит, но розой не пахнет.

Он высморкался в длинный черный клин вымпела и вытер нос гусиным пухом. Сложив свои живописные принадлежности в деревянную лохань, вошел в воду. За ивы цеплялся мусор последнего паводка. По течению полоскалось розовое, вконец выцветшее отрепье, хрупкий ремешок интимной одежды, проглоченной и потом сблеванной гигантским угрем, кляп или повязка.

Жеструа, который был никому не мил, шагал по прибрежной грязи, не проламывая корку; крысы, лишь хвосты которых были ему видны, без устали трудились над возведением земляной насыпи, над котлованом, постройкой, росписью, клали кладку и перекрывали крышу, гипс на усах.

Он вошел в русло потока и поплыл по вольной воде, пока не добрался до другого, грязного, сплошь в камышах, берега.