Мертвые мухи зла

Мы расстаемся, Серафима обещает найти меня через несколько дней, чтобы узнать — проглотил ли Дунин наживку? Я возвращаюсь домой (хвоста нет, Серафима и Таня научили «проверяться») и звоню Дунину. Благо, ни мамы, ни Трифоновича дома нет. С первых же слов я чувствую, как напрягся мой славный опер. «Важное, говоришь?» — «Решительно важное!» — отвечаю с горячим сердцем. «Хорошо. Встретимся через час около ограды Преображенского собора, с тыльной стороны храма. Годится?» Взволнованно объясняю, что за мною постоянно идет наружка и черт ее знает — чья? То ли — от вас, то ли от них. Понять не могу. А вдруг придется убегать? (Нарочно употребляю детское слово.) Он смеется: «Это называется «оторваться»». Я счастлив: «Но я слышал, что так говорят воры: оторваться от милиции». — «Мы тоже, — бросает коротко и продолжает с некоторой заминкой: — Значит, так… Пойдешь на Чайковского, тебе хватит двадцати минут. Там есть дом — рядом с бывшим австрийским посольством — на нем мемориальная доска певца Собинова. Третий этаж, квартира справа. Один звонок…» Вот это да-а… Если эта квартира не его собственная — я добился удачи. Я молодец. Серафима и Лена… Таня могут гордиться мною. Вперед, Дерябин, с исключительно холодной головой это прежде всего!

Он знает время подхода с Желябова. Ровно через двадцать минут открываю двери парадного и по грязной лестнице (она и при Собинове такая была?) поднимаюсь на третий этаж. Вот она, квартирочка. Логово зверя. Номер 13. Кстати номерок. К месту.

Звоню. Он открывает сразу и, окинув взглядом лестничную площадку за моей спиной, впускает в коридор. Чисто, пусто, и это весьма странно. Коридоры всех ленинградских коммуналок завалены старой мебелью, велосипедами, санками и прочей рухлядью. Ее копят годами, а когда владелец умирает — относят на ближайшую помойку.

Входим в кабинет. Окна зашторены, старинная люстра под потолком льет мертвый свет (или мне кажется?). Буфет с посудой, картины на стенах, преимущественно пейзажи. Стол круглый, стулья с прямыми спинками, в простенке — диван с тумбами. Слоников на полке нет. Холостяцкое убежище? Вряд ли… Просто нежилая комната. Дунин, наблюдая за мной, усмехается.

— Интересно? Ладно, не тушуйся. Садись и излагай.

И вдруг (неожиданно для самого себя) я спрашиваю:

— Это… «ЯК»? Явочная квартира?

И снова усмехается Дунин, по-другому, странно:

— Нет. Это конспиративная. Она принадлежит управлению, а прописан я. Под другим именем.

— А… явочная?

— Мы нанимаем такие квартиры у надежных граждан. Теперь рассказывай.

Это же… тайна. Гостайна. Значит, он верит мне?

Нет. Он убежден: я у него в кармане.

Рассказываю без особых подробностей (Серафима не велела расцвечивать, чтобы не сбиться в деталях), он слушает с нарастающим вниманием. Когда звучит мой конечный вывод мудрости земной — взволнованно начинает поглаживать волосы, нервно закуривает.

— Значит, так. — Смотрит пристально, словно хочет пробить взглядом насквозь. — Добейся того, чтобы они привели тебя в этот госпиталь и с кем-нибудь познакомили. Это решающий момент. Без этого твои слова пусты и бездоказательны, хотя и многообещающи… — добавляет, уловив «искреннее» огорчение в моих глазах. Нет, я все же умею кое-что…

— Как их побудить к этому? Просто так они вряд ли сочтут меня достойным…

— Я подумаю, — соглашается он. — Ступай. Если вдруг нарвешься на знакомых, когда будешь выходить, — скажи, что был на четвертом этаже, у портнихи. Ее зовут Софья Соломоновна, она шьет дамские платья. Скажи, что по просьбе матери. Послезавтра ровно в два. Здесь.

И мы расстаемся. Пока — чистый ноль.