Мертвые мухи зла

— Это по-ихнему дерьмо, — объяснил Кудляков. — Теперь о не менее главном: Бухарин и Дзержинский поддержат выступление левых эсеров в Москве, оно готовится полным ходом. Сигнал — ликвидация Мирбаха ответтоварищем из Чека. Если это пройдет — мы станем хозяевами положения. Если же нет…

— Нас всех перевешают на реях… — убито пошутил Ильюхин.

— А если нет… — Кудляков замолчал и коснулся рукой напрестольного креста. — Вот, видит бог, есть у Феликса один человек, и в случае чего Ленин и трех часов не проживет… — И заметив, как поменялся в лице собеседник, выдавил кривую усмешку: — А ты как думал? Политика — это грязная игра, в игре же, как сказал поэт, — приличий нет. Все. Разошлись.

Улицы были темны, Ильюхин все время спотыкался, хотя, кажется, и ни в одном глазу, и скользкая мыслишка сверлила мозги, будто жук-точильщик: «А ты не заигрался ли, матросик… Мать твою так».

Утром, стараясь не привлекать внимание охраны ДОНа (впрочем, чего грешить? — ребята считали ворон и обсуждали скользкую перспективу пайка), осмотрел забор сада снаружи и изнутри. Впечатление сложилось весьма определенное, и решение пришло мгновенно: Авдееву ближайшей ночью надобно будет чем-нибудь караул отвлечь, и тогда, может быть, удастся выпилить кусок этого чертова забора. Но как? А так, чтобы секция осталась на своем месте и ни малейших подозрений при осмотре, пусть и поверхностном, не вызвала. Что для этого нужно? Две хорошо разведенных и тщательно заточенных пилы, машинное масло — чтобы пилы во время работы не шумели и четыре человека: сменяя друг друга, они все распилят быстро, аккуратно — Юровский носа не подточит. Кто будет пилить — это яснее ясного: он, Ильюхин, Кудляков и господа офицеры — Баскаков и Острожский. Так, все ясно, можно уходить, но вдруг Ильюхин непостижимым образом задумался о неисповедимых путях революции и войны. В самом деле: Баскаков и Острожский — лютые враги. А вот поди ж ты, сотрудничают, как родные. Или мы с Кудляковым и Авдеевым… Мы ведь революционеры, а пытаемся спасти злейших врагов революции. Как же так? И вдруг почувствовал недоумение и даже разочарование. Что же, людьми, получается, движут не убеждения или там преданность идеалам, а чистой воды интерес, сиюминутная выгода? Ну, положим, она, эта выгода, не такая уж и сиюминутная. Спасти сотни тысяч людей от голодной смерти — дело благородное. Но ведь привык, давно уже привык полагать, что цена за конечный результат будет заплачена страшная. Не все доживут.

Ах ты господи… Не все. А кто доживет? Они нас, пошедших на удобрение, вспомнят? Песни сложат? А х… в этих песнях, когда последышам мясо на вертеле, а предыдущим — мать-сыра земля?

В полном расстройстве вернулся в ДОН и бездумно зашагал по длинным коридорам и невзрачным комнатам полуподвального этажа. Здесь обретались какие-то странные люди в потрепанной военной форме нерусского образца и с очевидно иностранными физиономиями. Надо же… Это, видать, те самые, из Первого коммунистического Камышевского полка. Венгры или кто они там?

Негромкий разговор донесся из-за стены. Хотел войти и поздороваться, как вдруг осознал: говорят не по-русски. Но знакомо, знакомо звучит музыка, ведь прежде уже слышал ее? Ну да это же чистейшей воды еврейская речь — не раз они картавили на тагильском базаре по воскресеньям, когда привозили тканый товар и какую-то странную еду; но покупатели всегда находились…

Переступив порог, увидел Юровского и мадьяра в потертом мундире. Был венгерский коммунист невысок, плотен, если не сказать — грузен больше меры. Лоб низкий, волосы темные, усы под угреватым толстым носом. Увидев Сергея, Юровский замолчал и улыбнулся.

— Познакомься, товарищ Ильюхин. Это — товарищ Имре. Несколько преданных товарищей живут здесь и будут нам оказывать помощь, если что не заладится.

— А как называется иностранный язык, на котором вы теперь разговаривали? — спросил с некоторой опаской. Как бы не слишком мужской вопрос, скорее, бабский. Но — не удержался, любопытно стало.

— Это идиш, — улыбнулся Юровский. — Одни говорят, что идиш — это испорченный вконец немецкий, другие — что это вполне самостоятельный язык. Евреи всего мира говорят на этом языке. А знаешь почему? Потому, что настоящий наш язык, иврит, утрачен навсегда, к сожалению. Он считается древним исчезнувшим языком, как, к примеру, латынь. Все понял?

— Он по-русски не понимает? — спросил я осторожно.

— Нет. А что?

— Тогда позвольте вам, товарищ Юровский, по-товарищески высказать. Я лично к евреям… То есть — к вам и другим, само собой… — запутался, но взял себя в руки, — отношусь с пониманием. Но ведь вы знаете: не все так, как я. Мне вот говорили, что один, еще подпольный, коммунист обратился к товарищу Ленину с письмом: мол, революцию сделали, а вы… Как бы снова везде. Что не есть справедливо, потому что основные массы были русские. Но я не к тому… — замахал руками, заметив, как наливается Юровский. — А к тому, что вот… ну, кокнут царя? И что скажут? Опять — они. То есть — вы?