Мертвые мухи зла

…Кто-то тронул за плечо, голос внятный, слова — приказ:

— Ильюхин… Ты иди теперь в тамбур, там и поговорим.

Глаза не открыл, и так понятно: это второе благородие, лейтенант Острожский. Ладно. Контакт? Есть контакт! Щас сделаем в лучшем виде!

Прошел в тамбур, вагон спал непробудно, воняло, как в сортире привокзальном, сказать бы гальюне — да нельзя, оный чистили и славно старались, никаких ароматов вахтенные офицеры не терпели. Баскаков и второй, Острожский, уже ждали, ежась от пронизывающего холода.

— Вот что, братец… — начал осторожно Баскаков, — ты нам запомнился матросом исправным… Я надеюсь — с красными христопродавцами, что на бунт и измену замыслили, — ты никак?

— Никак, — отозвался хмуро. — Что надо-то, вы проворнее, а то время нынче гиблое.

— В свое время, в свое время, — радостно ввязался Острожский. Голос, вернее, голосок у него был препротивный, высокий, как у бабы, Ильюхин такие голоса не терпел с детства. Однако служба обязывала, и Ильюхин себя не выдал.

— Узнаешь, не торопись, — продолжал Баскаков. — Ты вот что… На завод тебе не надобно. Там платят овсом да махоркой, не проживешь. Тебе надо в охрану поступить… — Смерил пронизывающим взглядом с головы до пят, потом прострелил насквозь и, видимо, оставшись доволен, закончил: — Всех и дел-то… Ты человек военный, с оружием дело имел — возьмут за милую душу. Тем более что ты — заводский, — офицер сделал «родное» ударение, на втором слоге. — А как поступишь — так и послужишь. Понял?

— Нет, — пустым голосом сказал Ильюхин. Заинтересованность могла бы их насторожить, оттолкнуть. — В какую охрану и кому служить?

— А ты кому служил? — тихо спросил молодой. — Вот ему и послужишь. В его же, значит, и охране…

Здесь Ильюхин слегка обалдел, такого не ожидал, даже голос сел вполне всамделишно, когда переспросил:

— Ца… царю, говорите? В охране? Да вы, господа, здоровы ли? — И подумал при этом, что все тайное все равно становится явным, старая, мать ее, истина… О чем они там в Москве только думали, когда всю эту дурь сочиняли…

— Государя, его людей, его семейство большевики переводят из Тобольска на Урал. Сведения верные, — сказал Баскаков.

— От кого? Докажите! — настаивал Ильюхин. Его понесло. Была не была, вопрос детский, да ведь кто знает…

Баскаков отечески усмехнулся:

— Сведения из первых рук, не сомневайся. Так как?

— Я… Я, значит, царю-батюшке присягал… — тихо сказал Ильюхин, про себя добавив: а вот нате-ка, выкусите-ка, ваши благородия…

Больше он их в поезде не видел — исчезли, слиняли, растворились. Показалось на мгновение, что и в поезд этот они сели, выследив его каким-то непостижимым образом еще в Москве. И это означало, сколь не прискорбно, что в Судебных установлениях в Кремле, в аппарате Свердлова, а может, самой ЧК — есть ихний глаз с ухом и все ими взято под контроль. Впрочем, чего тут удивляться? За ними триста лет розыскной работы, опыт, что ни говори, аховый…

…Когда прибыли в горнорудную столицу — увидел городишко знакомо-плевый, никакой, от вокзала — во всяком случае. Вросшие в землю черные домики, невеселые люди, скучные извозчики на привокзальной площади. Они пили белесый самогон, курили и надсадно хохотали — должно быть, травили несбывшееся о бабах… И хотя у Ильюхина деньги были — он ведь не к тете на побывку приехал, а с самым настоящим государственным заданием, — двинул к нужному дому пешком. Их благородия тоже не прохлаждаться прибыли, у них глаза на макушке, мало ли что…

Минут через сорок прямо по Арсеньевскому (помнил это название) вышел на небольшую площадь и обрадовался: ну как же, святая юность здесь прошла, ведь из Нижнего Тагила приезжал довольно часто, чтобы подзаработать, и всегда останавливался у тетки Платониды, Платы, если коротко. Она привечала паренька и за тихий скромный нрав, и за то, что не пил и не буянил, а главное, за то, что, когда получал свою сиротскую поденную плату, — всегда исправно делился, платил за постой. Была бы только жива…

Но — увы. Умерла тетя Плата. В дебелой голубоглазой девке с нечесаными волосами с трудом узнал Ильюхин внучку, Татьяну кажется; точно уже за давностью лет и не помнил. И она не вспомнила, но, выслушав просьбу, согласилась пустить — за плату, разумеется.

— За плату… — грустно повторил Ильюхин. — Эк, сказанулось у тебя… Не то за деньги, не то в память бабушки покойной…

— За деньги, — дернула щекой. — Тоже мне, возмечтал… Да я тебя знать не знаю и не помню, и на палец ты мне намотался! Ну?

Это грозное «ну» означало только одно. Ильюхин догадался и молча протянул сто рублей николаевскими, одной большой бумагой. Она опешила, приняла трясущимися руками, сказала хрипло:

— Я те и кормить стану. Два раза в день. А в первый же раз как заявишься пьяным — выгоню.

Так началась его жизнь в доме из прошлого. Через два дня он уже освоился и даже подмигивал хозяйке:

— А где кавалеры, девушка? Пропадешь ведь…