Мертвые мухи зла

— Слабый и короткий ты и у тебя, я поняла… — Она обвила руками его торс, да так, что хрустнуло, и впилась алчным поцелуем в губы. Ильюхин застонал, пронеслось вспышкой из главного калибра — в мозгу — «а ведь она может быть подсадной. Запросто, на картах, вине и бабах совершается в нашем деле все!» — но было уже поздно. Под платьем на ней не было ничего, оно разорвалось с треском и плавно упорхнуло в угол (кто рвал — помилуй бог, он лично даже пальцем не успел пошевелить), потом почувствовал, как с утлым звуком отлетают пуговицы от главного места на брюках и ее ищущие, умелые пальцы впиваются в подвяленное еще естество, и оно вдруг обретает давно забытую мощь и силу, и шепчут губы нелепые слова — «туда, туда…». Куда «туда»? Да черт с ним, умелая какая, еще не успел осмыслить, а уже все там, где и должно, и нарастает, нарастает ритм и становится безумным, и вот уж хриплый звериный рык вырывается из ее нутра…

— Это — раз, — усмешливо взглянула. — Теперь — два. — Взяла открытку, вгляделась: дворянка — на диване, дворянин около. — Конечно, у них приспособлено, диван — высокий, а мой матрац — куда там… Но в погребе ящики от снарядов. Я на дрова собирала. Принеси. Мы их сложим, а матрац поверху. И станет похоже…

Чертыхаясь и проклиная тот день, когда угораздили его воспоминания заявиться к бывшей Плате, принес требуемое и составил основание дворянского ложа. Она улеглась, подняла ноги:

— Подходи…

И вдруг он ощутил такое непреодолимое желание, что заскрипели стиснутые зубы. Надо же… Каковы эти дворяне, оказывается…

Пятый условленный раз, он же — способ, длился долго. У нее распухли губы, он, глянув невзначай в настенное зеркало, едва не упал: почерневший, иссохший, покойник, да и только… Но славно все было, славно и упо… Как его? Питательно? И, словно угадав его мысли, она прошептала:

— Упоительно, да?

Он только плечами повел. Верно. Вышло оно самое. Число зверя. Человеку такое недоступно…

— У меня к тебе просьбица будет… — проворковала. — Но нынче ты утомлен. Потом.

— Какая еще… — взглянул ошалело. — О… Опять?

— Не о том. Но ты ступай, помыйся, холодная, правда, да ведь греть некогда… — Поиграла глазами. — «Американская» гостиница. Да?

Обмер: «Ч-черт… Ей-то что? Чего это она?»

— Потом… — повторила загадочно. — Потом. — Улыбнулась. — А я была обманута. Насчет твоей бяки, а?

И рассмеялась скрипуче. От вдруг охватившей нервенности он тоже расхохотался.

Ночью ворочался, вскрикивал и несколько раз вставал пить воду. Ледяная, из ведра в сенях, она взбадривала, и вроде бы мозги вставали на место, но под утро увидел сон: стрельчатое украшение над высоким городским домом столичной архитектуры, в нем — окошко без стекла, украшение это видно и снаружи (а ведь этого быть не может: воздушного шара нет, и аэроплан мимо не пролетал), и с чердака, изнутри. И какой-то человек в невзрачной, словно стертой одежде — не рабочий и не барин, так, ерунда какая-то устанавливает в проеме «максим» без щитка, а внизу, по Невскому, прет изрядная толпа — шумная и ликующая. А с Садовой вливается в нее другая молчаливая, покойницкая. Даже лица видны: синие, невсамделишные. А человек, присмотревшись, начинает поливать и тех и других свинцом. Они разбегаются, роняя сумки, портфели, падая и пытаясь уползти под стены домов, но настигает, настигает их огневой вихрь. Стреляют со всех чердаков. И голос: «Они будут думать, что это полиция Временного правительства, та же царская, вот в чем дело… Откуда у большевиков пулеметы на чердаках? Чепуха…»

Голос становится знакомым, слышанным совсем недавно…

Какого черта… Кто это? Вставать? Куда, зачем, отстань, морковка прелая, не до тебя!

— Вставай, милый… Вставай.

С трудом разодрал слипшиеся веки.

— Ты? А… ты… кто?

Захихикала:

— Все вы одинаковые… Как на нас — восторг, как наелся — забыл. Татьяна я, не вспомнишь? — В голосе звучала не просто издевка — угроза странная, непостижимая…

Вскочил, тараща непонимающие глаза.

— А-а… Ладно.

— Садись, поешь, поговорим…

На столе потертая фаянсовая миска с кислым молоком, горбушка ржаная.

— Ешь.

Давясь, начал глотать. Господи, как же это невкусно!

Она подтянула гири ходиков.

— Восемь по-нашему. Пойдешь в храм…

— Ты охренела? Какой еще «храм»? Я на бога твоего…

— Заткнись, — перебила. — К тебе подойдет человек. Служба уже закончилась, народу немного, он легко тебя найдет. Выслушай внимательно и намотай на… — Захохотала с подвывом. — Наматывать, я так понимаю, уже не на что. Ладно. Прими совет: для тебя этот человек — якорь.

Начал громко икать, должно быть, сказывалось ночное…

— Я что, линкор?

— Ты ввязался в дело, дурак. Оно уже подкосило многих и тебя усечет, как голову Иоанна Крестителя. Я стараюсь токмо для тебя и для себя. Продолжения жажду…

И удалилась с каменным лицом.

— Какой хоть этот… церковь?

Высунула голову:

— Вознесения, на соответствующем проспекте.

Вышел на проспект. Против столичных — так, пшик один, но — ничего. Дома со вкусом, один хоть и нагроможденный без смысла, но красивый, как в Петрограде. А в глубине — колокольня. Ускорил шаг, вошел, какая-то бабка прошипела в спину: